Часть 1. Путешествие

Глава 1

Чувство, что за ней пристально наблюдает кто-то незримый, вывело Анжелику из забытья.

Она рывком села и быстро огляделась, ища глазами того, кто приказал перенести ее сюда, на ют, в эти убранные с восточной роскошью апартаменты. Она была уверена, что он где-то здесь, однако так никого и не увидела.

Она находилась сейчас в том же самом салоне, где Рескатор принимал ее прошлой ночью. После драматичных, стремительно сменявших друг друга событий сегодняшнего дня покой и необычное убранство этой гостиной казались волшебным сном. Анжелика и впрямь засомневалась бы, не снится ли ей все это, если бы рядом с нею не было Онорины. Малышка просыпалась, ворочаясь и сладко потягиваясь, точно котенок.

В сгущающихся вечерних сумерках тускло поблескивали золотом мебель и украшающие капитанскую гостиную безделушки, но их очертания уже тонули во тьме. В воздухе был разлит какой-то приятных запах, в котором Анжелика не без волнения узнала аромат духов, исходивший от одежды Рескатора. Видно, он сохранил эту свою утонченную средиземноморскую привычку, как сохранил пристрастие к кофе, коврам и диванам с шелковыми подушками.

В окно с силой дохнул холодный ветер, принеся с собой водяную пыль. Анжелике стало зябко. Она вдруг осознала, что шнуровка корсажа у нее распущена и грудь обнажена. Это смутило ее. Чья рука расшнуровала ее корсаж? Кто склонялся над ней, когда она лежала в забытьи? Глаза какого мужчины всматривались — и, быть может, с тревогой — в ее бледное лицо, неподвижные черты, посиневшие от смертельной усталости веки?

Потом он, видимо, понял, что она просто выбилась из сил и заснула, и ушел, расшнуровав ее корсаж, чтобы ей было легче дышать.

Вероятно, это была с его стороны простая любезность, однако любезность такого рода, которая выдавала в нем человека, привыкшего иметь дело с женщинами и обращаться с ними со всеми — кто бы они ни были — с учтивой непринужденностью. От этой мысли Анжелику неожиданно бросило в краску. Она вскочила и торопливо привела свое платье в порядок.

Почему он велел принести ее сюда, почему не отправил к ее спутникам-гугенотам? Стало быть, он смотрит на нее, как на свою рабыню, как на пленницу, обязанную исполнять его прихоти, при всем том, что прошлой ночью он ясно выказал ей свое пренебрежение?..

— Есть здесь кто-нибудь? — громко спросила она. — Вы здесь, монсеньор?

Ответом ей было лишь дыхание ветра и плеск волн. Но в это мгновение Онорина окончательно проснулась, села и, раскрыв ротик, зевнула. Анжелика склонилась к ней и, ревниво обхватив маленькое тельце, взяла дочку на руки, как столько раз в прошлом, когда она защищала эту хрупкую жизнь от грозивших ей опасностей.

— Иди ко мне, сердечко мое, — шепнула она, — и ничего не бойся. Мы уже в море!

Она подошла к застекленной двери и очень удивилась, когда та легко отворилась. Так значит, она не пленница…

Снаружи было еще довольно светло. Можно было разглядеть снующих по палубе матросов, но вокруг уже зажигали первые фонари. Зыбь была невысокой, и одинокий в пустынном океане пиратский корабль дышал странным покоем, как будто всего несколькими часами раньше ему не грозила — и притом не один раз

— верная гибель. Поистине, вкус жизни хорошо ощущаешь лишь тогда, когда в лицо тебе только что посмотрела смерть.

Сидевший на корточках около двери человек выпрямился, и Анжелика увидела рядом с собой великана-мавра, который прошлой ночью приготовил для нее кофе. На нем по-прежнему был белый шерстяной марокканский бурнус, а в руках он держал мушкет с прикладом, отделанным чеканным серебром — точно такие же она видела у личной охраны Мулея Исмаила.

— Где разместили моих спутников? — спросила она.

— Идем, — ответил мавр, — господин велел мне проводить тебя к ним, когда ты проснешься.

Как и на всех кораблях, предназначенных для морского разбоя или перевозки грузов, на «Голдсборо» не было помещений для пассажиров. Кубрик под баком был достаточно просторен для размещения команды, но не более того. Поэтому эмигрантов поместили в той части нижней палубы, где стояли замаскированные пушки пиратского судна. Спустившись по короткому трапу, Анжелика вновь оказалась в кругу своих друзей, которые уже начинали с грехом пополам располагаться среди тяжелых бронзовых орудий. В конце концов, на их покрытых парусиной лафетах вполне можно было разложить прихваченный впопыхах скудный скарб.

На палубе ночная темнота еще не вступила в свои права, но здесь, внизу, уже царил сумрак, и только через один открытый порт едва просачивался слабый розоватый свет.

Стоило Анжелике спуститься на орудийную палубу, как ее тут же радостно обступили дети и друзья.

— Госпожа Анжелика! А мы уже думали, что вы погибли.., что вы утонули…

И почти сразу же наперебой посыпались жалобы:

— Тут совсем ничего не видно… Нас держат под замком, словно пленников… Дети хотят пить…

В полумраке Анжелика узнавала их только по голосам. Громче всех слышался голос Абигель.

— Надо позаботиться о мэтре Берне. Он тяжело ранен.

— Где он? — спросила Анжелика, мысленно упрекая себя за то, что совсем о нем забыла.

Ее провели к тому месту, где под открытым портом лежал раненый торговец.

— Мы думали, от свежего воздуха ему станет лучше, но воздух из порта до него не доходит.

Анжелика опустилась на колени рядом с раненым. При розовом свете заката, еще проникавшем в темный трюм, она смогла рассмотреть лицо Берна, и ужаснулась, увидев покрывающую его бледность и застывшее на нем выражение муки, которое не стерло даже беспамятство. Дыхание раненого было медленным и тяжелым.

«Он был ранен, когда защищал меня», — подумала она.

Сейчас Габриэль Берн утратил и силу, и всю свою респектабельность богатого ларошельского торговца и лежал перед Анжеликой с обнаженными широкими плечами и голым массивным торсом, таким же волосатым, как у простого грузчика. В этой его беспомощности было что-то трогательное: лежащий без чувств, ослабевший от боли мужчина, такой же, как и все остальные.

Его спутники, не зная, как ему помочь, разрезали его пропитавшийся кровью черный камзол, а из рубашки наделали тампонов на рану. В таком непривычном виде Анжелика, пожалуй, могла бы его и не узнать. Какая глубокая пропасть пролегла между мирным торговцем-гугенотом, сидящим с пером и чернильницей над бухгалтерскими книгами, и этим мужчиной, полуголым и беззащитным. У ошеломленной Анжелики вдруг мелькнула нелепая, неподобающая мысль: «А ведь он мог бы быть моим любовником…»

Внезапно мэтр Габриэль показался ей очень близким, будто он в какой-то мере принадлежал ей, и она с возросшим беспокойством ласково коснулась его рукой.

— С тех пор, как его сюда принесли, он хоть раз шевельнулся, заговорил?

— Нет. Это странно — ведь его раны на вид не тяжелые. Удар саблей рассек ему плечо и левую сторону груди, но кость не задета. Раны почти не кровоточат.

— Надо что-то делать.

— А что? — снова послышался все тот же раздраженный голос лекаря Альбера Парри. — У меня нет ни слабительного, ни клистира, и поблизости нет аптекаря, к которому можно было бы послать за травами.

— Но вы могли бы по крайней мере взять в дорогу свою врачебную сумку с инструментами, мэтр Парри, — воскликнула Абигель с не водившейся раннее за ней горячностью. — Она бы заняла не так много места!

— Как.., как вы можете, — вознегодовал ученый лекарь, — как вы можете упрекать меня в том, что я забыл свои инструменты, когда меня без объяснений вытащили из постели и чуть ли не в ночной рубашке и колпаке поволокли на это судно, так что я и глаз не успел протереть? И потом, для такого пациента как Берн я мало что мог бы сделать. Я ведь не хирург.

Лорье, цепляясь за Анжелику, умоляюще спрашивал:

— Мой отец не умрет?

Со всех сторон ее хватали чьи-то руки. Чьи: Северины, Онорины, Мартиала или матерей, растерявшихся перед непривычными для них лишениями?

— Дети хотят пить, — как затверженный урок повторяла госпожа Каррер.

К счастью, их хотя бы не мучил голод, поскольку булочник щедро раздал пассажирам свои хлебцы и бриоши. В отличие от доктора он не потерял головы и захватил их с собой, и даже гонка через ланды не заставила его бросить выпеченный им хлеб.

— Если эти разбойники не принесут нам фонарей, я вышибу дверь! — завопил из темноты судовладелец мэтр Маниго.

И будто они только и ждали этого громогласного зова, на пороге показались матросы с тремя большими, ярко горящими фонарями. Повесив их по краям и в середине батареи, они возвратились к двери и втащили на нижнюю палубу деревянную лохань, из которой исходил аппетитный запах, и ведро с молоком.

Это были те самые двое мальтийцев, которых Рескатор прошлой ночью послал с Анжеликой в Ла-Рошель, чтобы они ее охраняли. Несмотря на диковатый вид, который им придавали оливковая кожа и горящие, как уголья, глаза, она уже тогда поняла, что они славные малые — в той мере, в какой это определение применимо к членам экипажа пиратского корабля. Матросы поощряющими жестами указали пассажирам на лохань с супом.

— И как, по-вашему, мы должны это есть?.. — визгливым голосом вскричала госпожа Маниго. — Вы принимаете нас за свиней, которые жрут корм из одного корыта?.. У нас нет ни единой тарелки!..

И, вспомнив о своем прекрасном фаянсовом сервизе, разбившемся в дюнах на песчаном берегу под Ла-Рошелью, она истерически зарыдала.

— А, пустое! — сказала госпожа Каррер. — Не портите себе кровь, дорогая, как-нибудь управимся.

Но и сама она была не в лучшем положении, чем прочие, и могла предложить только одну-единственную чашку, каким-то чудом засунутую в последний момент в ее тощий узелок. Анжелика, перейдя на средиземноморский жаргон, который она еще смутно помнила, постаралась по мере сил объяснить матросам суть дела. Те в замешательстве поскребли в затылках. Вопрос о вилках и ложках, пожалуй, нелегко будет разрешить. Однако уходя, матросы пообещали как-нибудь все уладить.

Сгрудившись вокруг лохани, пассажиры принялись обсуждать ее содержимое.

— Это рагу с овощами.

— Во всяком случае, свежая пища.

— Значит, нас еще не посадили на судовые галеты и солонину, какими обычно кормят в море.

— Они наверняка награбили всю эту провизию на берегу. Я слыхал, как в трюме, что под нами, хрюкали свиньи и блеяли козы.

— Нет, они их не украли, они купили скотину у нас и щедро заплатили звонкой монетой. Мы на них не в обиде.

— Кто это там встрял в разговор? — осведомился Маниго, когда это разъяснение, сделанное на шарантском диалекте, дошло до его сознания.

При свете фонарей он увидел в трюме незнакомые фигуры: двух тощих длинноволосых крестьян и их жен, за юбки которых цеплялись с полдюжины оборванных ребятишек.

— А вы-то откуда тут взялись?

— Мы гугеноты из деревни Сен-Морис.

— А с какой стати вы сюда заявились?

— Ну как же! Когда все побежали к берегу, мы тоже побежали. А там и вовсе подумали: коли все садятся на корабль, давай и мы сядем. Думаете, нам больно хотелось попасть в лапы королевских драгун? Глядишь, они бы на нас всю злость сорвали… А узнай они, что мы торговали с пиратами, нам бы так досталось! Да и по правде сказать, что у нас в деревне осталось? Почитай ничего — ведь мы продали нашу последнюю козу и всех свиней… И что бы мы без них делали?

— Тут и без вас слишком много народу, — в ярости сказал Маниго. — Еще взялись нахлебники на нашу шею!

— Хотела бы заметить вам, милостивый государь, — вставила Анжелика, — что эта забота лежит отнюдь не на ваших плечах, и, кроме того, своим супом вы косвенным образом обязаны именно этим самым крестьянам, потому что его, судя по всему, сварили из мяса их свиньи.

— Но когда мы прибудем на Американские острова…

В разговор вмешался пастор Бокер:

— Крестьяне, умеющие пахать землю и ухаживать за скотом, никогда не будут в тягость колонии эмигрантов. Братья мои, добро пожаловать в нашу общину!

На этом инцидент был исчерпан и горожане расступились, пропустив бедняков к лохани с супом.

Для каждого из эмигрантов этот первый вечер на незнакомом судне, уносящем их навстречу неведомой судьбе, отдавал чем-то нереальным. Еще вчера они легли спать в своих домах, богатых у одних, бедных у других. Тревога за свое будущее наконец перестала их терзать, так как мысли о предстоящем вскоре отъезде успокоили их. Смирившись с неизбежными потерями, они решили приложить все усилия, чтобы плавание прошло как можно более безопасно и с удобствами. Но все пошло прахом — и вот они качаются на волнах ночного океана, отрезанные от всей своей прошлой жизни, едва ли не безымянные, словно души умерших в ладье Харона. Именно это сравнение приходило на ум гугенотам-мужчинам, в большинстве своем людям весьма образованным, и они с унылым видом взирали на суп, который от бортовой качки тихо плескался в лохани.

А женщин занимали иные заботы — у них и в мыслях не было вспоминать пассажи из Данте. За неимением мисок они передавали из рук в руки единственную чашку госпожи Каррер и по очереди поили из нее детей молоком. Сделать это было нелегко, ибо с наступлением ночи качка усилилась. Обливаясь молоком, дети смеялись, но их матери ворчали. Ведь переодеть детей им было не во что, а где на борту судна стирать? Каждая минута несла с собой новые горестные воспоминания о том, чего эти женщины-хозяйки лишились. Их сердца обливались кровью, когда они с тоской думали о добрых запасах золы и мыла в покинутых домашних прачечных и о многочисленных щетках: от больших до самых маленьких — ведь как можно стирать без щетки? Жена булочника вдруг повеселела, вспомнив, что свою щетку она из дому прихватила, и взглядом победительницы обвела своих подавленных соседок.

Анжелика снова подошла к мэтру Берну и встала рядом с ним на колени. За Онорину ога была спокойна: девочка ухитрилась одной из первых напиться молока и теперь тайком вылавливала из супа кусочки мяса. Слава Богу, Онорина всегда сумеет за себя постоять!..

Теперь все внимание Анжелики принадлежало мэтру Габриэлю. К ее беспокойству прибавились угрызения совести и чувство признательности.

«Если бы не он, сабельный удар достался бы мне или Онорине…»

Застывшее лицо Берна и его долгое беспамятство внушали Анжелике опасения

— это не соответствовало характеру его раны. При свете фонаря стало видно, что его лицо приняло восковой оттенок. Когда двое матросов-мальтийцев вернулись с десятком мисок и раздали их женщинам, Анжелика подошла к одному из них и, потянув за рукав, подвела его к раненому, давая понять, что тому требуется помощь. Матрос довольно равнодушно пожал плечами и, возведя глаза к небу, помянул Мадонну. По его словам, среди команды тоже были раненые, и как на всяком пиратском судне для них имелось только два чудо-снадобья: ром, чтобы промыть рану, и порох, чтобы ее прижечь. И еще — молитвы Пресвятой Деве, к каковым мальтиец, кажется, рекомендовал прибегнуть в случае с Берном.

Анжелика вздохнула. Что же делать? Она перебрала в памяти все домашние средства, которые узнала за свою жизнь хозяйки и матери, и даже рецепты зелий колдуньи Мелюзины, которыми она пользовала раненых, когда во время восстания в Пуату скрывалась со своим отрядом в лесах. Но из всего этого у нее под рукой не было сейчас ничего, совсем ничего. Маленькие пакетики с лекарственными травами остались лежать на дне ее сундука в Ла-Рошели и она даже не вспомнила о них в час бегства.

«И все же я должна была об этом подумать, — укоряла она себя. — Не так уж трудно было рассовать их по карманам».

Ей показалось, что черты раненого исказила чуть заметная дрожь, и она нагнулась к нему еще ниже, внимательно вглядываясь в его лицо. Он шевельнулся и приоткрыл плотно сомкнутые губы, как бы пытаясь глотнуть воздуху. Выражение у него было страдальческое, а она ничем не могла ему помочь.

«А что если он умрет?» — подумала она и вся похолодела.

Неужели их плавание начнется под знаком непоправимого несчастья? Неужели по ее вине дети мэтра Габриэля, которых она так любит, лишатся отца, своей единственной опоры? А что будет с ней самой? Она уже привыкла к тому, что Габриэль Берн всегда рядом и на него можно опереться. И теперь, когда опять рвались все нити, связывавшие ее с прежней жизнью, она не хотела потерять его. Только не его! Этот человек был ей верным другом, ибо — в глубине души она это знала — он ее любил.

Анжелика положила ладонь на его широкую грудь, покрытую сейчас липким, нездоровым потом. Ей страстно хотелось вернуть его к жизни, влить в него силу, которую она только что ощутила в себе, когда осознала, что она наконец в море и отныне будет свободна.

Берн вздрогнул. Должно быть, непривычная нежность этой теплой женской руки пробилась к его сознанию сквозь пелену беспамятства.

Он шевельнулся, и его глаза приоткрылись. Анжелика с нетерпением и тревогой ждала его первого взгляда. Что в нем будет: мука агонии или признаки возвращения к жизни?

Встретив его взгляд, она успокоилась. С открытыми глазами мэтр Габриэль уже не выглядел таким слабым, и все то волнение и растроганность, которые Анжелика испытала, увидев этого крепкого мужчину поверженным, быстро рассеялись. Хотя он долго находился без сознания и, наверное, видел все как в тумане, его взгляд не утратил глубины и осмысленности. На мгновение он обратился вверх, к низкому, скудно освещенному потолку твиндека, затем уперся в низко склоненное лицо Анжелики. И в то же мгновение она поняла, что раненый еще не вполне владеет собой, ибо никогда прежде он не смотрел на нее таким пожирающим, восторженным взглядом, никогда — даже в тот страшный день, когда, задушив двух пытавшихся изнасиловать ее полицейских, он сжал ее в своих объятиях.

Одним-единственным пылким взором он признавался ей сейчас в том, в чем, наверное, ни разу не признался себе самому. Закованное в жесткий панцирь пуританской морали, благоразумия, подозрительного отношения к женщине, неистовство его любви могло вырваться наружу лишь в такой миг, какой наступил сейчас, когда Габриэль Берн был очень слаб и не заботился о том, что о нем могут подумать его ближние.

— Госпожа Анжелика! — выдохнул он.

— Я здесь.

«Какое счастье, — подумала она, — что все остальные поглощены своими делами и никто ничего не заметил».

Никто, может быть, только Абигель, которая стояла чуть поодаль на коленях и молилась.

Габриэль Берн порывисто потянулся к Анжелике. И тут же, застонав, снова закрыл глаза.

— Он пошевелился, — прошептала Абигель.

— Он даже открывал глаза.

— Да, я видела.

Губы торговца медленно задвигались.

— Госпожа Анжелика… Где.., мы?

— В море… Вы ранены…

Когда он закрыл глаза, его вдруг проснувшаяся страсть перестала пугать ее. Она чувствовала только одно — что должна заботиться о нем, как раньше, в Ла-Рошели, когда он засиживался допоздна над своими записями и она приносила ему чашку бульона или глинтвейна и говорила, что он непременно подорвет себе здоровье, если будет так мало спать.

Она ласково погладила его широкий лоб. Ей часто хотелось сделать это еще в Ла-Рошели, когда она видела его озабоченным, снедаемым тревогой, которую он старался скрыть под показным спокойствием. Жест чисто дружеский, материнский. Сегодня она могла себе его позволить.

— Я здесь, с вами, мой дорогой друг. Прошу вас, не двигайтесь.

Ее пальцы коснулись его слипшихся волос, и, отдернув руку, она увидела на ней кровь. Так вот оно что! Значит, он ранен еще и в голову! Эта рана и, главное, полученная вместе с нею контузия объясняли, отчего он так долго не приходил в сознание. Теперь ему нужен хороший уход, нужно его согреть, перевязать, и он наверняка поправится. Она повидала столько раненых, что могла с уверенностью поставить ему диагноз.

Анжелика выпрямилась и вдруг осознала, что в трюме установилась какая-то странная тишина. Споры вокруг лохани с супом стихли, и даже дети замолчали. Она подняла глаза и с замиранием сердца увидела, что в ногах раненого стоит Рескатор. Как давно он тут? Всюду, где он появлялся, мгновенно воцарялось молчание. Молчание либо враждебное, либо просто настороженное, порождаемое его непроницаемой черной маской.

И Анжелика в который раз подумала, что он и впрямь какое-то особое, необыкновенное существо. Иначе как объяснить то волнение и даже некоторый страх, которые она испытала, увидев его перед собой? Она не слышала, как он вошел, и ее спутники, по-видимому, тоже, ибо при свете фонарей было видно, что протестанты глядят на хозяина судна в таком ошеломлении и тревоге, как если бы им вдруг явился дьявол. Смятение в их душах вызывало и то, что Рескатора сопровождала какая-то диковинная личность — высокий, худой человек, облаченный в белое долгополое одеяние и длинный вышитый плащ. Его костистое лицо было словно вырезано из дерева и обтянуто морщинистой темной кожей, на крупном носу поблескивали огромные очки в черепаховой оправе.

После столь бурного, полного треволнений дня незнакомец показался протестантам видением из ночного кошмара. От окутанной полумраком темной фигуры Рескатора веяло еще большей жутью.

— Я привел к вам моего арабского врача, — сказал он глухим голосом.

Вероятно, он обращался к мэтру Маниго, который специально вышел вперед, но Анжелике отчего-то показалось, что его слова обращены только к ней.

— Благодарю вас, монсеньор, — ответила она.

Альбер Парри проворчал:

— Арабский врач! Только этого нам не хватало.

— Вы можете вполне на него положиться, — возразила Анжелика, которую покоробили слова ларошельского лекаря. — Арабская медицина — самая древняя и совершенная в мире.

— Благодарю вас, сударыня, — сказал старый араб, взглянув с едва уловимой иронией на своего коллегу из Ла-Рошели. По-французски он говорил очень чисто.

Он опустился подле раненого на колени, и его искусные, легкие пальцы, похожие на тонкие самшитовые палочки, едва касаясь тела мэтра Берна, ощупали его раны. Берн заворочался. И вдруг, когда этого меньше, всего ожидали, сел и свирепо произнес:

— Оставьте меня в покое! Я никогда в жизни ничем не болел и сейчас тоже не собираюсь!

— Вы не больны, вы ранены, — терпеливо сказала Анжелика.

И ласково обняла его за плечи, чтобы он не упал. Врач по-арабски обратился к Рескатору. Раны, сказал он, хотя и глубокие, но не опасные. Единственное повреждение, требующее более длительного наблюдения, — это удар саблей по своду черепа. Но поскольку раненый уже пришел в себя, последствием этого сотрясения, вероятно, явится лишь быстрая утомляемость, которая пройдет через несколько дней.

Анжелика нагнулась к мэтру Берну и перевела ему добрую весть.

— Он говорит, что если вы будете лежать смирно, то скоро встанете на ноги.

Торговец шире открыл глаза и посмотрел на нее с подозрением.

— Вы понимаете по-арабски, госпожа Анжелика?

— Разумеется, госпожа Анжелика понимает по-арабски, — ответил за нее Рескатор. — Разве вам, сударь, не известно, что в свое время она была одной из самых знаменитых пленниц в Средиземноморье?

Эта бесцеремонная реплика показалась Анжелике подлым ударом в спину. Она не ответила тотчас лишь по одной причине: выпад был настолько гнусен, что она даже усомнилась, верно ли расслышала.

Поскольку ничего другого у нее не было, она укрыла мэтра Габриэля своим плащом.

— Врач пришлет лекарства, и они облегчат ваши страдания. Тогда вы сможете заснуть.

Голос Анжелики звучал спокойно, но она вся дрожала от сдерживаемой ярости.

Рескатор был высокого роста и заметно возвышался над гугенотами, теснившимися за его спиной в безмолвном остолбенении. Когда он обратил к ним свою черную кожаную личину, они невольно попятились. Он не удостоил вниманием мужчин, но устремил взгляд туда, где белели чепчики женщин.

Он снял шляпу с перьями, которую носил поверх повязанного на пиратский манер черного атласного платка, и отвесил дамам изящнейший поклон.

— Сударыни, я пользуюсь случаем, чтобы сказать вам: «Добро пожаловать на мой корабль!» Я сожалею, что не могу предоставить вам больше удобств. Увы, ваше появление было для нас неожиданностью. И все же я надеюсь, что это путешествие не покажется вам слишком неприятным. Засим, сударыни, я желаю вам доброй ночи.

Даже Сара Маниго, привыкшая принимать соседей в роскошных гостиных своего особняка, не нашлась, что ответить на это великосветское приветствие. Необычная внешность того, кто его произнес, странный тембр его голоса, казалось, придающий словам оттенок насмешки и угрозы, повергли женщин в оцепенение. Они смотрели на корсара с ужасом. И когда Рескатор, поклонившись дамам еще пару раз, прошел между ними и в сопровождении похожего на белый призрак араба направился к выходу, кто-то из детей вдруг завизжал от страха и уткнулся лицом в широкую юбку матери.

И тогда робкая Абигель, собрав все свое мужество, отважилась заговорить. Сдавленным от волнения голосом она сказала:

— Мы признательны вам, монсеньор, за добрые пожелания и еще больше — за то, что сегодня вы спасли нам жизнь. Отныне мы будем ежегодно благословлять этот день.

Рескатор обернулся. Из сумрака, совсем было его поглотившего, вновь возникла его темная странная фигура. Он подошел к побледневшей Абигель, оглядел ее, коснулся рукой ее щеки и мягким, но властным движением повернул ее лицо к резкому свету ближайшего к ним фонаря.

Он улыбался, пристально всматриваясь в это прелестное лицо фламандской мадонны, в большие, светлые умные глаза, расширившиеся сейчас от удивления и растерянности. Наконец он сказал:

— Несомненно, приток стольких красивых девушек как нельзя лучше скажется на населении Американских островов. Но сумеет ли Новый Свет по достоинству оценить то богатство чувств, которое вы ему несете, моя милая? Я надеюсь, что сумеет.А до тех пор спите спокойно и перестаньте терзать свое сердце из-за этого раненого…

И жестом, в котором сквозило легкое презрение, он указал на мэтра Габриэля Берна.

— Я ручаюсь вам, что он вне опасности и вас не постигнет горе его потерять.

Рескатор уже вышел, и соленый морской ветер захлопнул за ним дверь, а свидетели этой сцены все никак не могли опомниться.

— По-моему, — мрачно сказал мэтр часовщик, — этот пират — сам сатана.

— Как вы посмели заговорить с ним, Абигель? — задыхаясь, проговорил пастор Бокер. — Привлечь к себе внимание человека такого сорта весьма опасно, дочь моя!

— А этот его намек на население островов, чью породу якобы улучшат.., какая непристойность! — возмутился бумажный фабрикант Мерсело, глядя на свою дочь Бертиль и надеясь, что она ничего не поняла.

Абигель прижала руки к горящим щекам. За всю ее жизнь добродетельной девы, даже не подозревающей, что она красива, ни один мужчина не осмелился повести себя с нею так вольно.

— Я.., я подумала, что мы должны поблагодарить его, — пролепетала она. — Каков бы он ни был, он все же рисковал свои судном, своей жизнью, своими людьми.., ради нас…

Ее смятенный взгляд метался между темным концом пушечной палубы, в котором скрылся Рескатор, и распростертым на полу мэтром Берном.

— Но почему он так сказал? — вскричала она. — Почему он так сказал?

Уронив лицо в ладони, она истерически разрыдалась. Шатаясь, ничего не видя от слез, она оттолкнула столпившихся вокруг нее единоверцев, бросилась в угол, и, прижавшись к лафету пушки, продолжала все так же безутешно плакать.

Этот внезапный срыв всегда такой спокойной Абигель стал для женщин сигналом к всеобщим стенаниям. Все горе, которое они так долго сдерживали, разом прорвалось наружу. Ужас, пережитый ими во время бегства через ланды и посадки на корабль подточил их самообладание. Как это часто бывает, когда опасность уже позади, женщины пытались успокоиться, выплескивая свое напряжение в криках и слезах. Молодая дочь Маниго, Женни, которая была беременна, билась головой о переборку и твердила:

— Я хочу вернуться в Ла-Рошель… Мой ребенок умрет…

Муж не знал, как ее успокоить. Маниго вмешался — решительно, но снисходя к женской слабости.

— Ну, ну, женщины, возьмите себя в руки. Сатана он или нет, но этот человек прав: все мы устали и нам пора спать… Перестаньте кричать. Я вас предупреждаю, что той из вас, которая замолчит последней, я плесну в лицо ковш морской воды.

Все мигом умолкли.

— А теперь помолимся, — сказал пастор Бокер. — Слабые смертные, мы до сих пор только и делали, что сетовали, и даже не подумали возблагодарить Господа за то, что он нас спас.

Глава 3

На следующий день мэтр Габриэль Берн сделал ей предложение.

Он был уже в полном сознании и, судя по всему, шел на поправку. Его левая рука висела на перевязи, однако когда он сидел, опираясь на большую подушку, набитую соломой (Абигель и Северина надергали ее из подстилки для коз и коров в соседнем трюме), вид у него снова был такой же, как обычно; здоровый цвет лица, спокойный взгляд. Он признался, что умирает от голода. Ближе к середине утра мавр, охранявший апартаменты Рескатора, по поручению своего господина принес раненому маленький серебряный котелок с превосходным, искусно приправленным пряностями рагу, а также бутылку старого вина и два хлебца с кунжутом.

Появление огромного мавра произвело среди пассажиров сенсацию. Вид у него был самый добродушный, и он весело смеялся под любопытными взглядами окруживших его детей, скаля крепкие белые зубы.

— Всякий раз, когда один из этих молодчиков является к нам на нижнюю палубу, оказывается, что он принадлежит к иной расе, чем предыдущие, — заметил мэтр Габриэль, неприязненно глядя вслед уходящему мавру. — Похоже, что здешний экипаж еще пестрее, чем костюм Арлекина.

— Азиаты нам тут еще не встречались, зато я уже видел индейца, — взволнованно сообщил Мартиал. — Да, да, я уверен: это самый настоящий индеец. Одет он, как другие матросы, но у него черные косички и красная, как кирпич, кожа.

Анжелика расставила принесенную еду около раненого.

— С вами здесь обращаются, как с почетным гостем, — заметила она.

Торговец что-то невнятно пробурчал, а затем, увидев, что Анжелика собирается его кормить, почти рассердился.

— Да за кого вы меня принимаете? Я не новорожденный младенец.

— Но вы еще слабы.

— Слаб? — повторил он, негодующе пожав плечами, отчего его лицо тут же сморщилось от боли.

Анжелика рассмеялась. Ей всегда нравилась его спокойная сила. В ней было что-то такое, что вселяло в окружающих чувство покоя и безопасности. Всем своим видом мэтр Берн внушал доверие — и этому впечатлению способствовала даже его дородность. То не была обрюзглость чревоугодника и кутилы, напоминающего подушку или раздувшегося моллюска. Дородность казалась частью его сангвинической натуры, и, должно быть, он располнел еще в молодости, не потеряв от этого силы, а только став выглядеть старше своих лет, что с самого начала помогало ему производить благоприятное впечатление на клиентов и коллег-торговцев. Отсюда и то неподдельное уважение, которое они продолжают оказывать ему и по сей день. Анжелика снисходительно смотрела, как он, действуя одной рукой, с аппетитом уплетает рагу из поставленного рядом с ним котелка.

— Если бы вы не были гугенотом, мэтр Берн, из вас мог бы получиться заправский гурман.

— Не только, — ответил он, бросая на нее загадочный взгляд. — У каждого человека есть две стороны: лицо и изнанка.

Не донеся до рта очередную ложку, он заколебался и добавил:

— Я понимаю, что вы хотите сказать, но, право, сегодня я голоден как волк и…

— Да ешьте, ешьте! Я вас просто поддразнивала, — с нежностью сказала она.

— В память обо всех тех случаях, когда вы ворчали на меня в Ла-Рошели за то, что я слишком радею о вашем столе и ввожу ваших детей в грех обжорства.

— Так мне и надо, — признал он с улыбкой. — Увы, теперь все это от нас далеко…

Между тем пастор Бокер собирал свою паству — приходивший только что боцман Эриксон сказал, что все пассажиры должны подняться на верхнюю палубу для короткой прогулки. Погода стоит хорошая, так что сейчас они будут меньше мешать команде, чем в другое время.

Анжелика осталась наедине с мэтром Берном. Она хотела воспользоваться случаем, чтобы выразить ему свою признательность.

— Я еще не имела возможности поблагодарить вас, мэтр Берн, — сказала она,

— но я снова перед вами в долгу. Вы были ранены, спасая мне жизнь.

Он поднял глаза и посмотрел на нее. Анжелика опустила веки. Его взгляд, нередко бесстрашный и холодный, был сейчас так же красноречив, как и вчера, когда, очнувшись от беспамятства, он видел только ее и больше ничего.

— Как мог я не спасти вас? — сказал он наконец. — Ведь в вас — вся моя жизнь.

И, увидев ее еле заметный протестующий жест, добавил:

— Госпожа Анжелика, я прощу вас стать моей женой. Анжелика смутилась. Итак, эта минута наступила — мэтр Габриэль попросил ее руки. Она не впала в панику и даже, надо признаться, почувствовала к нему нежность. Он любит ее так сильно, что готов сделать ее своей женой перед Богом, несмотря на все то, что он знает.., или, наоборот, не знает о ее прошлом. Для человека столь строгой нравственности это не шутка, это свидетельство подлинной любви.

Но она чувствовала, что не может дать ему ясного ответа и в замешательстве сцепила руки.

Габриэль Берн, не отрываясь, глядел на ее правильный, тонкий профиль, вид которого наполнял его душу острым волнением и почти причинял боль. С тех пор, как он, поддавшись искушению, стал смотреть на нее, как на женщину, каждый брошенный на нее взгляд открывал ему в ней все новые совершенства. Ему нравилась даже ее сегодняшняя бледность — следствие усталости после драматических событий вчерашнего дня, когда она словно взяла их всех за руки и вырвала из когтей безжалостной судьбы. Он снова видел ее прекрасные, горящие глаза, слышал ее повелительный голос, приказывающий им торопиться.

С развевающимися по ветру волосами она мчалась через ланды, держа за руки детей, за которыми гнались убийцы-драгуны, мчалась, влекомая той могучей силой, что просыпается в женщине — дарительнице и хранительнице жизни, когда ее близким грозит смерть. Он никогда не забудет этой картины.

Сейчас та же самая женщина стояла рядом с ним на коленях и казалась уже не сильной, а слабой. Он видел, как она кусает губы, и по судорожному движению ее груди догадывался, как учащенно колотится ее сердце.

Наконец она ответила:

— Своим предложением вы оказали мне большую честь, мэтр Берн.., но я вас недостойна.

Торговец нахмурился и крепко стиснул зубы, с трудом подавляя желание вспылить. Ему не сразу удалось взять себя в руки, и когда удивленная его молчанием Анжелика осмелилась взглянуть на него, то увидела, что он побелел от ярости.

— Мне противно смотреть, как вы лицемерите, — сказал он без обиняков. — Это я вас недостоин. Не думайте, что меня так легко одурачить. Берны из Ла-Рошели никогда не числились в простаках… Я знаю.., я уверен, и не просто уверен, а убежден, что вы принадлежите к иному миру, чем я. Да, сударыня, я знаю, что в сравнении с вами я всего лишь простолюдин, простой торговец.

Испугавшись, что он разгадал ее тайну, она взглянула на него с таким страхом, что он поспешил взять ее за руку.

— Госпожа Анжелика, я ваш друг. Я не знаю, что разлучило вас с вашей семьей и вашим кругом, не знаю, какая драма ввергла вас в ту нищету, в которой я нашел вас… Но я знаю, что ваше сословие отвергло и изгнало вас, как волки изгоняют из стаи того или ту, кто не желает выть вместе с ними. Вы нашли пристанище у нас, в Ла-Рошели, и были там счастливы.

— О да, там я была счастлива, — сказала она совсем тихо.

Он все еще сжимал ее ладонь, и, подняв его руку вместе со своей, она смиренно и нежно прижалась к ней щекой. Он вздрогнул.

— В Ла-Рошели я не осмеливался поговорить с вами об этом, — сказал он глухо, — потому что чувствовал: я вам не ровня. Но сегодня мне кажется, что в нашей нынешней нищете мы стали.., равны. Мы плывем в Новый Свет. И вы нуждаетесь в защите, ведь правда?

Анжелика несколько раз кивнула. Как просто было бы Ответить: «Да, я согласна» — и зажить скромной жизнью, вкус которой она уже знала.

— Я люблю ваших детей, — сказала она, — и мне нравится служить вам, мэтр Берн, но…

— Но что?

— Роль супруги предполагает некоторые обязанности!

Он внимательно посмотрел на нее, все еще держа ее руку, и она почувствовала, как задрожали его пальцы.

— Разве вы из тех женщин, которые их страшатся? — спросил он мягко. В его голосе слышалось удивление. — Или же я вам неприятен?

— Нет, дело вовсе не в этом, — искренне запротестовала она.

И вдруг сбивчиво, перескакивая с одного на другое, начала рассказывать ему свою трагическую историю, которую до этого не могла рассказать никому: как горел ее замок, как драгуны выбрасывали из окон детей на острия пик, как потом они надругались над ней и перерезали горло ее маленькому сыну. Она говорила, и на душе у нее становилось легче. Страшные картины утратили прежнюю остроту, и Анжелика обнаружила, что может вызывать их в памяти, не теряя самообладания. Единственной раной, которой она и теперь не могла коснуться без боли, было воспоминание о том, как она взяла на руки Шарля-Анри и увидела, что он не спит, а умер.

По ее щекам покатились слезы.

Мэтр Берн слушал ее очень внимательно и не выказывал ни ужаса, ни жалости.

Потом он долго думал.

Его разум безжалостно отторгал мысли о поругании, которому подверглось ее тело, ибо он решил никогда не думать о прошлом той, кого называли госпожой Анжеликой, поскольку никто не знал ее фамилии. Он желал видеть в ней лишь ту женщину, которая была сейчас перед ним и которую он любил, а не ту незнакомку, чье бурное минувшее порой проглядывало в ее переменчивых глазах, так похожих цветом на море. Если бы он начал задумываться, пытаясь разгадать ее и сорвать покровы с ее тайн, он бы сошел с ума, измученный неотвязными думами о ее прошлом.

Наконец он твердо сказал:

— Я думаю, вы преувеличиваете, полагая, что эта давняя драма помешает вам снова зажить жизнью здоровой женщины в объятиях супруга, который будет любить вас и в счастье, и в горестях. Если бы все это произошло, когда вы еще были невинной девушкой, то случившееся, конечно, могло бы подействовать на вас сокрушительно. Но ведь вы уже были женщиной, и — если можно верить вчерашним намекам этого коварного субъекта Рескатора, нашего капитана, — женщиной, которая не всегда была робка с мужчинами. Время прошло. И сердце ваше, и тело давно уже не те, что в день, когда на них обрушились эти несчастья. Женщины обладают способностью к самообновлению — они подобны луне или круговороту времен года. Теперь вы другая. Зачем же вам, чья красота, кажется, сотворена только вчера, жить прошлым и изводить себя тягостными воспоминаниями?

Анжелика слушала его с удивлением; от его логичных, здравых рассуждений, высказанных с грубоватой прямолинейностью и вместе с тем тактично, она чувствовала себя бодрее и спокойнее. В самом деле, что мешает ее разуму воспользоваться жизненной силой, которую она вновь ощущает в своем теле? Почему бы ей не смыть с души грязные воспоминания? Начать все сначала и даже снова вкусить от таинства любви?

— Наверное, вы правы, — сказала она. — Мне следовало бы выбросить все это из памяти, и, возможно, я продолжаю думать о тех событиях лишь потому, что с ними связана смерть моего сына. Ее я забыть не могу!

— Никто от вас этого и не требует. Однако, несмотря ни на что, вы все же смогли заново научиться жить. А чтобы до конца развеять ваши страхи, я даже пойду дальше. Я утверждаю, что вы ждете мужской любви, что она нужна вам, чтобы вполне ожить. Я не обвиняю вас в кокетстве, госпожа Анжелика, но в вас есть что-то, зовущее мужчину к любви.., от вас словно исходит зов: «Люби меня!»

— Разве у вас есть повод обвинить меня в том, что я когда-либо вас завлекала? — возмутилась Анжелика.

— Вы заставили меня пережить очень тяжелые минуты, — угрюмо сказал он.

Под его настойчивым взглядом она снова потупила глаза. Хотя она и не желала себе в том признаться, ей было приятно узнать, что этот непримиримый протестант тоже подвержен слабостям.

— В Ла-Рошели вы еще принадлежали мне одному, жили под моей крышей, — снова заговорил он. — А здесь мне кажется, что к вам прикованы взгляды всех мужчин, и что все они страстно вас желают.

— Вы преувеличиваете мою власть над мужчинами.

— Вовсе нет — мне ли не знать, как она велика? Скажите, кем был для вас Рескатор? Вашим любовником, не так ли? Это бросается в глаза.

Он вдруг грубо стиснул ее руку, и Анжелика подумала, что он на редкость силен, хотя никогда не занимался физическим трудом. Она с горячностью возразила:

— Он никогда не был моим любовником!

— Вы лжете. Вас с ним что-то связывает — когда вы оказываетесь рядом, это становится ясно всем, даже самым наивным.

— Я вам клянусь, что он никогда не был моим любовником.

— Тогда кто же он вам?

— Пожалуй, еще хуже, чем любовник! Он был моим хозяином, он купил меня за очень большие деньги, но я от него убежала прежде, чем он успел мною воспользоваться. И сейчас мое положение при нем, по правде сказать.., двусмысленно, и должна признаться, что я боюсь этого человека.

— Однако он вам очень нравится — это видно любому!

Анжелика хотела было с жаром возразить, однако передумала, и ее лицо озарилось улыбкой.

— Вот видите, мэтр Берн, пожалуй мы только что обнаружили еще одно препятствие к нашему браку.

— Какое же?

— Наши характеры. У нас с вами было время хорошо узнать друг друга. Вы человек властный, мэтр Берн. Будучи вашей служанкой, я старалась вам повиноваться, но не знаю, хватило ли бы у меня на это терпения, стань я вашей женой. Я привыкла сама распоряжаться своей жизнью.

— Что ж, откровенность за откровенность: вы, госпожа Анжелика, тоже женщина властная, и вы овладели моими чувствами. Я долго боролся, прежде чем окончательно это уразумел, потому что мне было страшно осознать, до какой степени вы способны поработить меня. К тому же ваши взгляды на жизнь отличаются такой свободой, которая для нас, гугенотов, непривычна. Мы ни на миг не забываем, что склонны к греху. Мы чувствуем под своими ногами его скрытые западни, его зияющие расщелины. Женщина внушает нам страх.., вероятно потому, что мы виним ее в первородном грехе, от которого пошли все беды. Я поделился моими сомнениями с пастором Бокером.

— И что же он вам ответил?

— Он сказал: «Будьте покорны самому себе. Откровенно признайтесь себе в своих желаниях, которые, в сущности, вполне естественны, и освятите их таинством брака, дабы они возвышали вас, а не губили». Я последовал его совету. В вашей власти позволить мне исполнить мои желания. В нашей с вами власти отринуть ту часть нашей гордости, которая мешает нам понять друг друга.

Он приподнялся и, обняв Анжелику за талию, привлек ее к себе.

— Мэтр Берн, вы же ранены!

— Вы отлично знаете, что ваша красота могла бы воскресить и мертвого.

Вчера вечером другие руки обнимали ее с той же самой ревнивостью собственника. Быть может, мэтр Берн прав, и, чтобы почувствовать себя женщиной, ей действительно нужно только одно — мужская ласка? Но когда он захотел поцеловать ее в губы, она безотчетным движением удержала его.

— Не сейчас, — прошептала она. — О, прошу вас, дайте мне еще немного подумать.

Берн судорожно сжал зубы, его челюсти напряглись. Он с трудом овладел собой и от этого усилия заметно побледнел. Отпустив Анжелику, он вновь упал на свою набитую соломой подушку. Он больше не смотрел на Анжелику, а со странным выражением лица уставился на маленький серебряный котелок, принесенный ему мавром Рескатора.

Внезапно он схватил его и с силой швырнул в противоположную переборку.

Глава 5

Открылась та из дверей, что вела в салон. Придерживая рукой откинутую портьеру, на пороге стоял Рескатор.

Анжелика надменно выпрямилась и окинула его ледяным взглядом.

— Могу ли я спросить вас, сударь, почему вы удерживали меня здесь всю ночь?

Он прервал ее речь, сделав ей знак приблизиться:

— Войдите сюда.

Его голос звучал еще глуше, чем обычно, и он два раза кашлянул. Анжелика нашла, что он выглядит усталым. В его внешности явно произошло какое-то изменение, сделавшее его менее… «менее похожим на андалузского мавра», как сказал бы господин Маниго. Он перестал походить также и на испанца. Теперь Анжелика не сомневалась, что по происхождению он француз. Впрочем, это не делало его менее загадочным. На его маске поблескивали капельки воды, но сам он уже успел переодеться в сухое.

Войдя в салон, Анжелика увидела мокрые, брошенные как попало куртку, короткие штаны и сапоги — доспехи, в которых Рескатор вел схватку с бурей.

Ей тут же вспомнилось: когда она впервые пришла сюда, чтобы попросить его о помощи, он снял с нее мокрый плащ и швырнул его в угол, заметив при этом, что она намочила его ковры.

— Вы испортите свои прекрасные ковры, — сказала она.

— Невелика важность…

Он зевнул, потягиваясь.

— Ох, как должно быть, несносно для мужчины вечно иметь рядом с собой хозяйку. И как это люди женятся?

Он скорее рухнул, чем сел в кресло, стоящее около стола с привинченными к палубе ножками. От сильной качки несколько предметов упало со стола на пол. Анжелика хотела было подобрать их, но вовремя спохватилась. Предыдущая реплика Рескатора ясно давала понять, что сейчас он не расположен к любезному обхождению и любой ее жест превратит в повод для того, чтобы ее унизить.

Он даже не предложил ей сесть. Вытянув свои длинные ноги в высоких сапогах, он, казалось, о чем-то размышлял.

— Какая великолепная битва, — сказал он наконец. — Море, льды и посреди — наша маленькая скорлупка. К счастью, буря так и не разразилась — не иначе как по Божьей милости.

— Не разразилась? — повторила за ним Анжелика. — Однако море, по-моему, очень бушевало.

— Волновалось, не более того. Но все равно, надо было постоянно быть начеку.

— Где мы находимся?

Пропустив этот вопрос мимо ушей, он протянул к Анжелике руку.

— Дайте-ка мне зеркальце, которое вы там прячете. Я был уверен, что оно придется вам по вкусу. Он повертел его в руках.

— Еще одно свидетельство того, что сокровища инков — не вымысел. Порой я задаюсь вопросом: может быть, сказка о городе Новумбага — вовсе не сказка, а быль? Великий индейский город с хрустальными башенками, со стенами, сплошь покрытыми листовым золотом, инкрустированным драгоценными камнями…

Он говорил не с Анжеликой, а сам с собой.

— Инки не знали стекла. Поверхность этого зеркала сделана из амальгамы: золото с ртутью. Вот почему оно придает отражающимся в нем лицам великолепие золота и изменчивость ртути. Женщина видит себя такой, какова она на самом деле — прекрасной и мимолетной мечтой. Это зеркало — редчайшая вещь. Скажите, оно вам нравится? Вам хочется его иметь?

— Нет, благодарю вас, — холодно ответила Анжелика.

— А драгоценности вы любите?

Он пододвинул к себе стоящий на столе железный ларец и откинул его тяжелую крышку.

— Взгляните.

Он достал из ларца ожерелье из восхитительных молочно-белых, отливающих всеми цветами радуги жемчужин, с изящной застежкой из позолоченного серебра. Показав ей ожерелье во всей красе, он положил его на стол и вынул другое, в котором жемчужины были с золотистым отливом: все одинаковой величины и яркости. Казалось чудом, что удалось собрать их вместе так много. Оба ожерелья можно было бы десять раз обернуть вокруг шеи, и они все равно свисали бы до колен.

Анжелика смотрела на эти чудеса с недоумением. Их вид был оскорблением для ее скромного бумазейного платья, корсажа из черного сукна, холщовой сорочки. Внезапно она почувствовала себя неловко в своем простонародном наряде.

«Жемчуга?.. Я носила столь же прекрасные, когда состояла при дворе короля, — подумала она и тотчас же поправила себя:

— Впрочем, нет, те были не так красивы…»

И тут же все ее смущение прошло.

«Конечно, владеть такими красивыми вещами радостно, но это было также и тяжким бременем. А теперь я свободна».

— Хотите, я подарю вам одно из этих ожерелий? — спросил Рескатор.

Анжелика взглянула на него едва ли не с испугом.

— Мне? Но что, по-вашему, я буду с ним делать на островах, куда мы плывем?

— Вы могли бы продать его вместо того, чтобы продавать себя.

Анжелика вздрогнула и почувствовала, как у нее запылали щеки. Право же, ни один из мужчин, которых она прежде знала — даже Дегре — не обращался с ней, чередуя такую непереносимую наглость с такой утонченной любезностью.

Его загадочные глаза в прорезях маски напоминали ей глаза кота, играющего с мышью. Внезапно Рескатор вздохнул.

— Нет, — сказал он разочарованно, — я не вижу в вас вожделения, не вижу тех алчных огоньков, что вспыхивают в глазах женщин, когда показываешь им драгоценности… Вы меня просто раздражаете.

— Если уж я так вас раздражаю, — мигом отпарировала Анжелика, — то зачем вы удерживаете меня здесь? И вдобавок пренебрегаете элементарной учтивостью

— ведь вы даже не предложили мне сесть? Если вы воображаете, будто ваше общество доставляет мне удовольствие, то уверяю вас — это далеко не так. И почему, сударь, вы продержали меня здесь взаперти всю ночь?

— Этой ночью, — сказал Рескатор, — мы были в смертельной опасности. Никогда прежде мне не приходилось видеть, чтобы льды дошли до здешних широт, где бури, спутницы равноденствия, бывают очень свирепы. Я был удивлен, увидев айсберги там, где никак не ожидал их встретить, и мне пришлось противостоять сразу двум опасностям, сочетание которых обычно бывает гибельным: буре и льдам, а кроме них еще и третьей — темноте. К счастью, как я вам уже сказал, ветер внезапно переменился — это было почти чудом — и море не разбушевалось в полную силу. Мы смогли сосредоточиться на борьбе со льдами, и к утру они остались позади. Но вчера катастрофа казалась неотвратимой. И тогда я позвал вас.

— Но почему? — в недоумении повторила Анжелика.

— Потому что у нас были все шансы пойти ко дну, и я хотел, чтобы в смертный час вы были рядом со мной.

Анжелика воззрилась на него в несказанном изумлении. Поверить, что он говорит серьезно, было немыслимо. Конечно же, это просто одна из его излюбленных мрачных шуток.

Начать хотя бы с того, что всю эту ночь, такую, по его словам, жуткую и грозную, она преспокойно проспала, даже не подозревая, что гибель столь близка. И потом, как может он говорить, что в смертный час хотел быть рядом с ней когда сам то и дело выказывает ей оскорбительное пренебрежение?

— Вы издеваетесь, монсеньор? — сказала она. — Зачем вы смеетесь надо мной?

— Я не смеюсь над вами и сейчас скажу вам почему.

Анжелика уже овладела собой.

— Как бы то ни было, если опасность и впрямь была так велика, как вы утверждаете, то да будет вам известно, что в такую минуту я желала бы быть рядом с моей дочерью и друзьями.

— И особенно рядом с мэтром Габриэлем Берном?

— Разумеется, — подтвердила она. — Рядом с Габриэлем Берном и его детьми, потому что я люблю их так, словно они моя семья. Так что перестаньте рассматривать меня как свое имущество и оставьте попытки распоряжаться мной.

— Однако за вами числятся кое-какие долги, с которыми надо рассчитаться, и я вас об этом предупреждал.

— Возможно, — сказала Анжелика, все больше и больше разъяряясь. — Однако если в будущем вам вздумается пригласить меня к себе, извольте выбирать для этого менее оскорбительные выражения.

— О каких выражениях вы говорите?

Она повторила то, что сказал ей арабский врач: монсеньор Рескатор хочет, чтобы она провела ночь у него.

— Но именно это я и имел в виду. В моих апартаментах вы находились в двух шагах от капитанского мостика и в случае рокового столкновения с айсбергом…

Он сардонически рассмеялся.

— А вы надеялись, что мое приглашение означает нечто иное?

— Надеялась? Нет, — ехидно сказала Анжелика, платя ему его же монетой. — Не надеялась, а боялась! Мне ни за что на свете не захотелось бы терпеть ухаживания человека столь неучтивого, человека, который…

— Не бойтесь. Я ведь не скрыл от вас, что ваше нынешнее обличье вызывает у меня глубокое разочарование.

— Слава Богу!

— Богу? Я думаю, дьявол потрудился здесь куда больше! Какой крах! Я хранил в памяти образ волнующей одалиски с волосами, подобными солнечным лучам, и что же? — вместо нее я нахожу женщину в чепце, этакую помесь матери семейства и настоятельницы монастыря… Согласитесь, тут есть от чего прийти в изумление даже такому закаленному пирату, как я, который всего насмотрелся.

— Сожалею, что с товаром вышло такое досадное недоразумение, монсеньор! Надо было получше хранить его, когда он был в самом лучшем виде…

— Ого! Смотреть не на что, а какое высокомерие! Какие колкие ответы! А ведь в аукционном зале в Кандии вы были такой смирной, такой поникшей…

Эти слова заставили Анжелику вновь пережить тот давний позор, когда она, раздетая донага, стояла на аукционном помосте под горящими похотью взглядами мужчин.

«А между тем это было еще не самое страшное в моей жизни — худшее ждало меня впереди…» — подумала она.

Странный голос ее собеседника вдруг зазвучал по-иному — Рескатор перешел на проникновенный тон:

— Ах, госпожа дю Плесси, вы были так прекрасны, когда единственным вашим одеянием были волосы, глаза смотрели, точно у загнанной пантеры, а спину украшали следы жестокостей моего доброго друга д'Эскренвиля… Все это вместе взятое шло вам куда больше, чем ваша теперешняя мещанская спесь. А если добавить, что тогда вокруг вашего чела сиял еще и ореол любовницы короля Франции, то вы, бесспорно, стоили тех немалых денег, которые я за вас заплатил.

Анжелика злилась. Он выводил ее из себя, бросая ей в лицо ненавистное звание, которым она была обязана лишь клевете придворных и, главное, — сравнивая ее прежний облик с нынешним и давая понять, что раньше она была красивее. Ну и мужлан! Ее охватила ярость.

— Ах, вот оно что! Вам недостает отметин на моей спине? Тогда смотрите сюда! Смотрите, что слуги короля сделали с его так называемой любовницей!

Она принялась остервенело, всеми десятью пальцами рвать шнуровку своего корсажа, распустила ее, стянула книзу рубашку и обнажила плечо.

— Смотрите, — повторила она. — Они заклеймили меня королевской лилией!

Рескатор встал и подошел к ней. Он осмотрел след от раскаленного железа с вниманием ученого, исследующего некую интересную редкость. При этом он ничем не выказал чувств, которые вызвало у него ее признание.

— В самом деле, — сказал он наконец. — А гугеноты знают, что приютили у себя висельницу?

Анжелика уже жалела о своем необдуманном поступке. Палец Рескатора как бы между прочим гладил маленький, жесткий шрам, но даже от одного этого легкого прикосновения ее бросало в дрожь. Она попыталась было вновь стянуть на себе рубашку и корсаж, однако он удержал ее, крепко стиснув ее руки выше локтей.

— Они знают об этом?

— Один из них знает.

— Во французском королевстве клеймят только проституток и преступниц.

Она могла бы сказать ему, что клеймят также и гугеноток и что ее приняли за одну из них. Но ею уже начала овладевать паника. Та самая, столь хорошо знакомая ей паника, которая парализовала ее всякий раз, когда ее пытался обнять желающий ее мужчина.

— Ах, да какая вам разница! — сказала она, пытаясь освободиться. — Думайте обо мне все, что вам угодно, только отпустите меня.

Однако он вдруг прижал ее к себе, как в первый вечер после отплытия, прижал так тесно, что она не могла ни поднять голову к его жесткой кожаной маске, ни упереться ладонями ему в грудь, чтобы оттолкнуть его. Он сжимал ее только одной рукой, но рука эта была тверда, как стальной обруч.

Другой рукой он коснулся горла Анжелики и его пальцы медленно скользнули вниз, к ее груди, угадывающейся в раскрытом вороте рубашки.

— Вы надежно прячете свои сокровища, — прошептал он.

Прошло уже несколько лет с тех пор, когда ее в последний раз ласкал мужчина, и притом ласкал столь дерзко. Она вся напряглась под прикосновением его властной руки, которая со спокойной неторопливостью удостоверялась в том, что ее тело нисколько не утратило своей красоты.

Ласки Рескатора сделались еще настойчивее; он знал свою власть над женщинами. Анжелика была не в силах пошевелиться и едва дышала. С нею произошло что-то странное: по ее телу вдруг разлился жар, и в то же время ей показалось, что сейчас она умрет.

Однако внутреннее противодействие оказалось сильнее. Она с трудом выговорила:

— Оставьте меня! Отпустите!

Ее запрокинутое лицо исказилось, точно от боли.

— Я внушаю вам такой ужас? — спросил Рескатор.

Он больше не прижимал ее к себе.

Она попятилась к стене и бессильно прислонилась к ней спиной. Корсар изучающе смотрел на нее, и она догадалась, что он озадачен чрезмерностью ее реакции.

Опять, опять она повела себя как помешанная, а ведь прежде такого за ней не водилось…

«Ты уже никогда не станешь настоящей женщиной», — разочарованно шепнул ей внутренний голос. Но она тотчас одернула себя: «В объятиях этого пирата? Ну нет, никогда! Он уже столько раз демонстрировал мне свое презрение. Вероятно, подобное сочетание грубости и ласк обеспечивало ему успех у женщин Востока, но мне эта формула не подходит. Если бы я запуталась в его сетях, он превратил бы меня в презренную тварь, в жалкую развратницу… Нет, я и без него уже достаточно натерпелась из-за своих ошибок».

Но как ни странно, чувство разочарования не проходило. «А ведь, пожалуй, он единственный, кто смог бы…»

Что это было, что с нею сейчас произошло? Этот сладкий трепет, который она ощутила при прикосновении нежных умелых мужских пальцев.., ведь она его узнала: это было пробуждение чувственности, желание предаться страсти… С ним ей не было бы страшно, она была в этом уверена. Однако, глядя в ее глаза, он наверняка увидел в них ужас — а того, что этот ужас внушен не им, он не знал.

Она и сейчас еще не осмеливалась поднять на него глаза.

Как человек умный, Рескатор, похоже, принял свою неудачу философски.

— Честное слово, вы пугливее девственницы. Кто бы мог подумать?

Он оперся о стол и скрестил руки на груди.

— Впрочем, это не может служить вам извинением. Ваш отказ чреват серьезными последствиями. Итак, как же все-таки насчет нашей сделки?

— Какой сделки?

— Когда вы явились ко мне в Ла-Рошели, из ваших слов я понял, что если возьму на борт ваших друзей, то вы в качестве платы вернете мне рабыню, которой я не смог воспользоваться сообразно своим прихотям и правам.

Анжелика почувствовала себя виноватой, словно она была торговцем, который пытается обойти условия контракта.

Когда она бежала по ландам под хлестким дождем, одержимая единственной мыслью — вырвать своих гонимых, обреченных друзей из этой проклятой страны, она понимала, что, обращаясь за помощью к Рескатору, тем самым предлагает ему себя. Тогда все казалось ей легким и простым. Главное — бежать, а остальное не имело значения.

Теперь он давал ей понять, что настало время заплатить долг.

— Но.., вы же сказали, что я вам не нравлюсь? — сказала она с надеждой.

Услышав эти слова, Рескатор от души рассмеялся.

— Женские плутни и вероломство всегда найдут доводы в свое оправдание, пусть даже самые неожиданные, — проговорил он между двумя взрывами хриплого хохота, от которого Анжелике сделалось не по себе. — Дорогая моя, здесь я хозяин! Я могу позволить себе менять свои мнения обо всем, в том числе о вашей особе. В гневе вы довольно соблазнительны, и в вашей порывистости есть своя прелесть. Признаюсь, я уже несколько минут мечтаю избавить вас от чепца и от этой вашей дерюги, чтобы еще больше обнажить то, что вы сейчас столь любезно мне показали.

— Нет, — сказала Анжелика, запахнув на груди плащ.

— Нет?

Он приблизился к ней с напускным безразличием. Какая тяжелая, какая неумолимая у него поступь! При всей непринужденности манер, отличавшей его от чопорного идальго, человек он был железный. Порой это забывалось. Он отлично умел забавлять, развлекать. Но затем вновь проявлялась его суровая непреклонность, и тогда Анжелике становилось страшно.

Сейчас она чувствовала, что всей ее силы: и физической, и нравственной — не хватит, чтобы противостоять ему.

— Не надо, — сказала она торопливо. — Это невозможно! Вы чтите законы ислама — вспомните же, что они запрещают обладать женщиной, имеющей мужа. Я уже дала слово одному из моих спутников. Мы собираемся пожениться.., через несколько дней.., здесь, на корабле.

Она говорила первое, что приходило в голову. Ей нужно было срочно, немедленно воздвигнуть стену между ним и собой. Сверх всякого ожидания ее слова как будто достигли цели.

Рескатор резко остановился.

— Вы сказали: одному из ваших спутников? Тому, который ранен?

— Да.., да.

— Тому, который знает?

— Что знает?

— Что вы заклеймены.

— Да, ему.

— Черт побери! Для кальвиниста он человек смелый! Жениться на такой потаскухе!

Эта вспышка поразила Анжелику. Она ожидала, что он встретит ее сообщение какой-нибудь циничной насмешкой. А он, кажется, был глубоко задет.

«Это потому, что я заговорила о законах ислама, которые ему, должно быть, дороги», — подумала она.

Словно прочитав ее мысли, он яростно бросил:

— Законы ислама мне так же безразличны, как и законы христианских стран, откуда вы бежите.

— Вы святотатствуете, — испуганно сказала Анжелика. — Вспомните: разве вы только что не признали, что мы спаслись от бури только благодаря Божьей милости?

— Бог, которому я возношу благодарность, имеет лишь отдаленное сходство с богом — соучастником несправедливостей и жестокостей вашего мира… Вашего прогнившего Старого Света… — со злостью добавил он.

Эта резкая обличительная речь нисколько не напоминала его обычную манеру разговора. «Я его задела», — опять подумала Анжелика.

Она была ошеломлена этим, чувствуя себя как Давид, неожиданно для себя поразивший Голиафа при помощи жалкой пращи.

Рескатор опять устало опустился в кресло у стола и, взяв из ларца тяжелое ожерелье, начал рассеянно пропускать жемчужины между пальцами.

— Вы давно его знаете?

— Кого?

— Вашего будущего супруга.

В его голосе опять зазвучал сарказм.

— Да.., давно.

— Несколько лет?

— Несколько лет, — ответила она, на миг припомнив молодого всадника-протестанта, который любезно подсадил ее к себе в седло на дороге из Парижа в Шарантон, пятнадцать лет назад, когда она, оборванная, босоногая нищенка, пыталась разыскать цыган, похитивших ее маленького Кантора.

— Он отец вашей дочери?

— Нет.

— Даже так!

Рескатор издевательски рассмеялся.

— Вы знаете его несколько лет, но это все же не помешало вам завести ребенка от красивого рыжего любовника!

Анжелика не сразу сообразила, что он имеет в виду. «Какой рыжий любовник?..»

Потом кровь бросилась ей в лицо, и ей лишь с трудом удалось сохранить самообладание. Глаза ее метали молнии.

— Вы не имеете права так со мною разговаривать! Вы ничего не знаете о моей жизни, не знаете, при каких обстоятельствах я познакомилась с мэтром Берном… При каких обстоятельствах у меня появилась дочь… По какому праву вы оскорбляете меня? По какому праву вы допрашиваете меня, как.., как полицейский?

— Я имею на вас все права.

Он сказал это бесстрастно, мрачным тоном, который, однако, испугал Анжелику куда больше, чем любые угрозы. «Я имею на вас все права…»

В его словах ей чудилось что-то неотвратимое, они звучали, словно голос рока. Анжелика все яснее осознавала, что этот человек, Рескатор, держит ее в руках, и что отмахиваться от сказанного им, как она это делала прежде, ей уже больше нельзя.

«Но я все равно от него убегу… Мэтр Берн защитит меня!»

И она огляделась вокруг с ощущением, что все это не явь, а сон, и что она очутилась где-то вне времени и вне реального мира.

Глава 7

Рескатор поднес руки к затылку.

И прежде чем до Анжелики дошло, зачем он это сделал, кожаная маска оказалась у него на коленях и он обратил к ней открытое лицо.

Она вскрикнула от ужаса и закрыла глаза руками. Она помнила, что рассказывали о Рескаторе на Средиземном море: что он носит маску, потому что у него отрезан нос, и ее движение было продиктовано страхом увидеть это безносое лицо.

— Что с вами?

Она услышала, как он встал и подошел к ней.

— Рескатор без маски не очень-то красив? Что ж, согласен. И все же… Неужели правда настолько для вас непереносима, что вы не в состоянии посмотреть ей в лицо?

Пальцы Анжелики медленно скользнули вниз по щекам. Стоявший рядом с нею мужчина был ей незнаком, и тем не менее она его знала.

Она облегченно вздохнула: по крайней мере, нос у него не отрезан.

Его пронзительные блестящие черные глаза под густыми бровями остались такими же, как и в прорезях маски; черты лица были четкие, резкие, на левой щеке — рубцы от старых ран. Эти отметины, слегка деформировавшие лицо, только делали его выразительнее, устрашающего же в нем не было ничего.

Когда он заговорил, его голос был голосом Рескатора.

— Не смотрите на меня так!.. Я не призрак… Подойдите сюда, к свету… Да полно же, не может быть, чтобы вы меня не узнали…

Он нетерпеливо повел ее к окну, и она безропотно подчинилась, все так же не отрывая от него расширенных глаз, в которых застыло непонимание.

— Посмотрите на меня внимательно… Неужели эти шрамы не будят в вас никаких воспоминаний? Или ваша память так же иссохла, как и ваше сердце?

— Почему, — прошептала она, — почему вы сейчас сказали, что в Кандии.., он был от меня совсем близко?..

В его устремленных на нее черных глазах отразилось беспокойство. Он резко встряхнул ее.

— Да очнитесь же! Не притворяйтесь, будто вы меня не понимаете. В Кандии я был от вас совсем близко. В маске, это верно. Вы тогда не узнали меня, а я не успел открыть вам, кто я. Но сегодня?.. Вы ослепли.., или сошли с ума?

«Да, сошла с ума…» — подумала Анжелика. Ибо перед нею стоял мужчина, осмелившийся с помощью каких-то дьявольских чар присвоить себе лицо Жоффрея де Пейрака.

Это лицо, такое любимое, жгучую память о котором она долгие годы хранила в своем сердце, в конце концов все же заволоклось мглой забвения, ибо у Анжелики никогда не было портрета, который мог бы напомнить ей дорогие черты.

Теперь же произошло обратное: его облик вдруг воссоздался перед ней с ошеломляющей точностью. Тонкий, правильный нос, полные, насмешливые губы, точеные контуры скул и подбородка, четко выступающие под матовой, как у многих уроженцев Аквитании кожей, и знакомые линии шрамов, по которым она давным-давно, в ушедшие времена, иногда ласково проводила пальцем.

— Вы не имеете права делать этого, — сказала она беззвучным голосом. — Вы не имеете права придавать себе сходство с ним, чтобы обмануть меня.

— Перестаньте бредить… Почему вы отказываетесь узнать меня?

— Нет, нет, вы не.., он. У него были такие волосы.., да, длинные, пышные, черные волосы, обрамлявшие лицо.

— Мои волосы? Я уже давным-давно велел остричь эту гриву — она мне мешала. Моряку длинная прическа не подходит.

— Но он.., он был хромой! — вскричала Анжелика. — Можно остричь волосы, скрыть под маской лицо, но нельзя короткую ногу сделать длиннее.

— И тем не менее мне повстречался хирург, которому удалось сотворить со мной это чудо. Хирург в красном.., вы тоже имели счастье с ним познакомиться!

И так как она, ничего не понимая, молчала, он бросил ей:

— Палач!

Теперь он шагал взад и вперед по каюте и говорил, будто беседуя с самим собой:

— Мэтр Обен, палач, производитель публичных казней, а также и иных, менее славных и более грязных дел в городе Париже. О, это человек весьма искусный! Вот кто сумеет мастерски разорвать вам нервы и мышцы и возвратить вас на путь истинный, которым повелел следовать наш король. Моя хромота была вызвана стяжением сухожилий на задней стороне колена. После трех сеансов на дыбе это место превратилось в сплошную рваную рану и больная нога наконец-то сравнялась по длине со здоровой. Какой же у нас превосходный палач и какой добрый король! Разумеется, сказать, что преображение произошло тотчас, значило бы солгать. Завершением этого произведения искусства, столь блестяще начатого палачом, я обязал прежде всего моему другу Абд-эль-Мешрату. Зато теперь я знаю, что с небольшим вкладышем внутри сапога моя походка почти ничем не отличается от походки других людей. Когда после тридцати лет хромоты чувствуешь, что твердо стоишь на ногах, это ощущение весьма приятно.

В жизни не думал, что мне когда-нибудь выпадет счастье его испытать. Нормальная походка, которую огромное большинство людей воспринимают как нечто само собой разумеющееся, для меня — каждодневная радость.., мне нравилось прыгать, выделывать акробатические трюки. Я мог свободно предаваться всему тому, чего так хотелось сначала мальчику-калеке, потом — мужчине, вид которого отталкивал. Тем более, что ремесло моряка предоставляет для этого много возможностей.

Он говорил как бы для самого себя, но его пронзительный взгляд ни на миг не отрывался от покрытого восковой бледностью лица Анжелики. Она продолжала смотреть на него так, словно ничего не слышит, не понимает. Он предполагал, что когда он откроет ей, кто он, она будет потрясена и подавлена, но то, что он наблюдал сейчас, далеко превосходило самые мрачные его ожидания.

Наконец губы Анжелики дрогнули.

— А голос?.. Как можете вы утверждать… У него был удивительный, несравненный голос. Что-что, а его я помню очень ясно…

В ее ушах необычайно явственно звучал тот голос из далекого прошлого.

Напротив нее, у другого конца длинного банкетного стола, стоит человек в красном бархатном камзоле; его лицо обрамлено роскошной черной шевелюрой, белые зубы сверкают в улыбке, и под сводами старинного дворца в Тулузе звенит его волшебное бельканто…

Ах, как ясно она сейчас слышит его! Даже голова болит от отдающихся в ней звуков… На миг Анжелика снова ощутила то восторженное исступление, которым некогда наполняло ее душу пение Жоффрея, и ее охватила невыносимая тоска по тому, что было.., и по тому, что не сбылось…

— Где его голос? Где Золотой голос королевства?

— МЕРТВ!

Из-за горечи, с которой он произнес это слово, его голос еще мучительнее резанул слух Анжелики. Нет, она никогда не сможет связать это лицо с этим голосом.

Рескатор остановился перед нею и заговорил снова — более мягко, почти с нежностью:

— Помните, в Кандии я сказал вам, что некогда сорвал голос, потому что позвал того, кто был от меня очень далеко — Бога… И в обмен на голос он дал мне то, что я у него просил — жизнь… Это произошло на паперти Собора Парижской Богоматери. Тогда я был уверен, что пришел мой смертный час.., и я воззвал к Богу. Воззвал слишком громко, хотя к тому времени у меня уже не осталось сил… И мой голос сорвался — навсегда… Что ж. Бог дал. Бог взял. За все надо платить…

Сомнения вдруг оставили Анжелику. Его слова воскресили перед ней ту страшную и незабываемую картину, которая принадлежала только им двоим: смертник в длинной рубахе, с веревкой на шее, стоит на паперти Собора Парижской Богоматери, куда его привезли для публичного покаяния перед казнью пятнадцать лет назад.

Этот несчастный, доведенный до последней степени изнеможения, так что палачу и священнику приходилось поддерживать его, чтобы он не упал, был одним из звеньев невероятной цепи обстоятельств, соединяющей блестящего тулузского сеньора с тем пиратом, который стоял перед нею сейчас.

— Но в таком случае… — проговорила она, — и в голосе ее послышалось несказанное изумление, — вы.., мой муж?

— Я был вашем мужем… Но что от этого осталось сейчас? Мне кажется — немногое.

Его губы тронула чуть заметная усмешка, и Анжелика тут же его узнала.

Вопль, который она так часто издавала в мыслях: «Он жив!» снова переполнил ее сердце, однако теперь в нем звучали тягостные предчувствия, разочарование. А радости, той радости, что ослепительным светом вспыхивала в ней прежде и столько лет питала ее мечты, не было совсем…

«Он жив… Но в то же время он мертв: человек, который любил меня.., который пел, а теперь не может больше петь. И эту любовь.., и эти песни — ничто уже их не воскресит… Никогда».

У Анжелики стеснилось в груди, словно ее сердце и впрямь готово было разорваться. Она попыталась глубоко вздохнуть, но не смогла. Черная бездна поглотила ее, но и на пороге беспамятства ее не покинуло ощущение, что с нею произошло нечто страшное и вместе с тем — прекрасное.

Глава 9

Ответить было для нее крестной мукой — ведь она должна подтвердить, что ее двух веселых мальчиков с ней больше нет, что они навсегда сгинули. Это ради них она трудилась, ради них страдала. Она хотела избавить их от нужды, восстановить во всех правах. Она мечтала увидеть их высокими, красивыми, уверенными в себе, блестящими молодыми людьми… Но она никогда не увидит их взрослыми. Они тоже покинули ее.

Она с трудом проговорила:

— Флоримон.., уехал.., давно… Ему тогда было тринадцать. Я не знаю, что с ним сталось. Кантор.., умер, когда ему было девять лет.

Это было сказано таким ровным, бесстрастным тоном, что можно было подумать, будто то, о чем она говорит, ей безразлично.

— Я ждал такого ответа. Он подтверждает мои догадки. Вот чего я никогда вам не прощу, — сказал Рескатор, гневно стиснув зубы, — равнодушия к судьбе моих сыновей! Они напоминали вам о том периоде вашей жизни, который вы желали забыть. И вы отдалили их от себя, чтобы они вам не мешали. Вы стремились к наслаждениям, искали любовных утех. И теперь без всякого волнения признаетесь, что о том из них, который, возможно, еще жив, вы ничего не знаете! Я многое мог бы вам простить, но это — нет, никогда!

Сначала Анжелика стояла, словно оглушенная, потом шагнула к нему, прямая, бледная как смерть.

Из всех обвинений, которые он ей бросил, это было самое страшное, самое несправедливое. Он упрекал ее в том, что она его забыла, и это была не правда. В том, что она его предала, и это — увы! — отчасти было правдой. В том, что она никогда его не любила, — это было чудовищно.

Но она не потерпит, чтобы ее называли плохой матерью, ее, которая ради сыновей подвергала себя таким опасностям, мукам и унижениям, что порой у нее возникало чувство, будто она отдает за них самую кровь из своих жил. Наверное, она не была очень нежной матерью, все свое время проводящей с детьми, но Флоримону и Кантору принадлежало самое заветное место в ее сердце. Рядом с ним… И он еще смеет ее упрекать! Столько лет проплавал по морям, не заботясь ни о ней, ни о детях, и только теперь — откуда что взялось — вдруг вздумал о них беспокоиться! Разве он вырвал их из нищеты, в которую ввергла невинных малюток его опала? Сейчас она его спросит, по чьей вине гордый малыш Флоримон всегда был ребенком без имени, без титула, бесправнее любого незаконнорожденного? Она расскажет, при каких обстоятельствах погиб Кантор. Это случилось по его вине! Да, по его вине. Потому что это его пиратский корабль потопил французскую галеру, на которой находился юный пах герцога де Вивонна.

Анжелика задыхалась от возмущения и боли. Она уже открыла рот, собираясь высказать ему все, — но тут судно резко накренилось, подхваченное особенно высокой волной, и ей пришлось ухватиться за стол, чтобы не упасть. Она держалась на ногах не так твердо, как Рескатор, который, казалось, был припаян к палубе.

И этой короткой паузы ей хватило, чтобы удержать готовые сорваться с губ непоправимые слова. Может ли она открыть отцу, что он виноват в смерти сына?

Разве мало несчастий судьба уже обрушила на Жоффрея де Пейрака? Его приговорили к смерти, лишили состояния, вынудили покинуть родину, превратили в скитальца, не имеющего иных прав, кроме тех, которые он смог завоевать свой шпагой.

И в конце концов, живя по беспощадным законам тех, кто должен убивать, чтобы не быть убитым, он стал совершенно другим человеком. Она не вправе его за это винить. С ее стороны было младенческой наивностью думать, что он остался прежним — жестокая жизнь требовала от него иного… Судьба и так его обездолила — зачем же наносить ему еще один удар: говорить, что он погубил их ребенка?

Нет, она не скажет ему этого. Никогда! Но она сейчас же — пусть путанно, бессвязно — расскажет ему то, чего он, похоже, не желает знать. О своих горьких слезах, об ужасе, который пережила она, юная, неопытная женщина, вдруг оказавшаяся в пучине нищеты, всеми покинутая. Она не расскажет ему, как погиб Кантор, но расскажет, как он родился, — вечером того самого дня, когда вспыхнул костер на Гревской площади, и как она, бездомная, отверженная горемыка, шла по заснеженным улицам Парижа, толкая впереди себя тачку, из которой выглядывали посиневшие от холода круглые маленькие личики ее сыновей.

Возможно, тогда он поймет. Он судит ее так сурово только потому, что ничего не знает о ее жизни.

Но когда он все узнает — неужели останется таким же бесчувственным? Смогут ли ее слова разжечь искру, которая, возможно, еще тлеет под пеплом в сердце, сокрушенном бременем стольких утрат? Сердце таком же израненном, как и ее собственное…

Но она хотя бы сохранила в себе способность любить. Сейчас она упадет перед ним на колени, будет умолять его. Она скажет ему все-все! Как она всегда любила его… Как пусто было ей без него, как все эти годы она продолжала смутно надеяться и мечтать, что когда-нибудь встретит его вновь. Разве, узнав, что он жив, не бросилась она безрассудно на его поиски, нарушив приказ короля и подвергнув себя бесчисленным опасностям?

Но тут она увидела, что внимание Рескатора обращено не к ней. Он с любопытством наблюдал за дверью салона, которая тихонько-тихонько приоткрывалась… Это было необычно — ведь ее бдительно охранял слуга-мавр. Кто же мог позволить себе войти к грозному хозяину без доклада? Ветер? Туман?

Снаружи дохнуло ледяным холодом, и в дверной проем клубами вплыл туман, тут же рассеявшийся от соприкосновения с теплым воздухом салона. Из-за этой неосязаемой завесы выступило крошечное существо: светло-зеленый атласный чепчик, огненно-рыжие волосы. Эти два ярких пятна с необыкновенной отчетливостью выделялись на фоне начинающейся за дверью серой мглы. За девочкой в зеленом чепчике стоял закутанный в бурнус сторож-мавр. Его черное лицо пожелтело от холода.

— Почему ты, позволил ей войти? — спросил Рескатор по-арабски.

— Ребенок искал мать. Онорина подбежала к Анжелике.

— Мама, где ты была? Мама, пойдем!

Анжелика плохо видела ее. Она оторопело глядела на обращенное к ней круглое личико, на умные раскосые, черные глазки. И облик дочери вдруг показался ей таким чужим, несходство с нею самой столь разительным, что на какое-то мгновение в ней ожили давным-давно забытые чувства: отвращение к ребенку, которого она родила против воли, нежелание признать его, неприятие своей собственной крови, смешанной в этой девочке с грязной кровью насильника, яростное и бессильное возмущение против того, что с ней, Анжеликой, сделали, жгучий стыд.

— Мама, мама, всю ночь тебя не было! Мама!

Онорина настойчиво повторяла это слово — а ведь прежде она пользовалась им редко. Защитный инстинкт, безотчетная боязнь потерять то, что всегда безраздельно принадлежало ей одной, подсказали ей это необыкновенное слово, единственное слово, способное вернуть ей мать, вырвать ее из-под власти этого Черного человека, который позвал ее и запер в своем замке, полном сокровищ.

— Мама, мама!

Онорина была здесь. Онорина — олицетворение всех тех измен, которые Жоффрей никогда ей не простит, печать, опечатавшая закрытые врата навек потерянного рая, — так некогда королевские печати на воротах Отеля Веселой Науки ознаменовали конец всего, чем она дотоле жила, всего, что составляло ее мир, ее счастье.

Картины минувшего и мучительные мысли о настоящем сливались в мозгу Анжелики воедино. Она взяла Онорину за руку.

Жоффрей де Пейрак смотрел на девочку. Мысленно он прикидывал ее возраст: три года? четыре?.. Стало быть, она не дочь маршала дю Плесси. Тогда чья? По его иронической, презрительной полуулыбке Анжелика догадалась, о чем он думает. Случайный любовник… «Красивый рыжий любовник!» Молва столько их приписывала ей, прекрасной маркизе дю Плесси, фаворитке короля… О рождении Онорины, как и о смерти Кантора, она тоже никогда не сможет сказать ему правду. Ее стыдливость восставала при одной мысли об этом. Сознаться в таком позоре — все равно что показать ему омерзительную язву, признак постыдной дурной болезни. Нет, она будет нести это в себе, навсегда скрыв, как скрывает глубокие шрамы, оставшиеся на ее теле и сердце.., след от ожога, вылеченного Коленом Патюрелем и смерть маленького Шарля-Анри…

Онорина, рожденная от безымянного насильника, — это расплата за все мужские объятия, которым она, Анжелика, не противилась и которых искала сама.

Филипп, поцелуи короля, безыскусная и возвышенная страсть бедного нормандца Колена Патюреля, короля рабов, грубые, но веселые утехи с Дегре, утонченные ласки герцога де Вивонна. Ах да, она совсем забыла Ракоци.., а в придачу к нему, наверное, и других…

Сколько лет прошло, сколько лет они оба прожили — вдали друг от друга, каждый по-своему… И того, что было, уже не забыть, не стереть.

Он непроизвольно поглаживал подбородок. Ему явно недоставало недавно сбритой бороды.

— Согласитесь, моя дорогая, — положение создалось весьма затруднительное.

Как может он сохранять этот иронический тон, когда она едва держится на ногах, так щемит у нее сердце…

— Мне хотелось прояснить его, но должен признать, что от моих попыток оно только еще больше запуталось.., нас с вами все разделяет.

— Идем, мама! Ну идем же, мама, идем, — повторяла Онорина, дергая мать за юбку.

— Вы, конечно же, вовсе не стремитесь к воссоединению, о котором несколько часов назад и не помышляли — ведь ваши мысли были целиком заняты другим…

— Мама, идем!

— Да замолчи ты! — крикнула ей Анжелика, чувствуя, что от всего этого кошмара у нее вот-вот расколется голова.

— Что касается меня…

Как бы взвешивая все «за» и «против», он обвел взглядом свою каюту с любовно подобранной дорогой мебелью и великолепными навигационными приборами

— убранством, среди которого протекала его бурная, трудная, увлекательная жизнь, в которой не было места Анжелике.

— ..Я старый морской волк, привыкший к одиночеству. Если не считать нескольких недолгих лет супружества, проведенных в вашем прелестном обществе, женщины всегда играли в моей жизни лишь эпизодические роли. Возможно, узнав это, вы почувствуете себя польщенной. Однако холостяцкое житье породило склонности, которые не очень-то располагают к тому, чтобы опять влезть в шкуру примерного супруга. Корабль мой невелик, в апартаментах места мало. И я предлагаю вам вот что… Давайте на время путешествия соберем все наши карты обратно в колоду и будем считать, что партия закончилась вничью.

— Вничью?

— Останемся каждый на своем месте. Вы — госпожой Анжеликой, в компании своих друзей, а я — здесь у себя.

Итак, Жоффрей от нее отрекается, он ее отвергает… Судя по всему, она ему просто не нужна. И он отсылает ее к тем, кого в эти последние месяцы она привыкла считать своими близкими.

— Может быть, вы еще потребуете от меня забыть все, что вы мне сейчас открыли? — спросила она саркастически.

— Забыть? Нет. Но в любом случае — не разглашать.

— Идем, мама, — твердила Онорина, продолжая тянуть Анжелику к двери.

— Чем больше я над этим думаю, тем больше убеждаюсь, что не в ваших интересах говорить вашим друзьям, что вы, хотя и очень давно, были моей женой. Они могут вообразить, будто вы к тому же — моя сообщница.

— Ваша сообщница? В чем?

Он не ответил. Его лоб прочертила резкая складка — он о чем-то размышлял.

— Возвращайтесь к ним, — бросил он сухо, словно отдавая приказ. — Ничего им не рассказывайте. Это бесполезно. Впрочем, они, скорее всего, просто решат, что вы не в своем уме. Пропавший и вновь обретенный муж увозит вас на своем корабле, не будучи тотчас же вами узнанным, — согласитесь, такая история у любого вызовет сомнения.

Он повернулся к столу и взял кожаную маску, которая защищала его изрезанное шрамами лицо от укусов соленых брызг и взглядов шпионов.

— Не говорите им ничего. Пусть они ни о чем не догадываются. Тем более, что эти люди не внушают мне доверия.

Анжелика уже была у двери.

— Поверьте, это взаимно, — процедила она сквозь зубы.

Уже стоя на пороге, в дверном проеме, держа за руку Онорину, она вновь повернулась и впилась в него жадным взглядом. Он снова надел маску — и это помогло ей яснее понять смысл его недавних слов.

Это был он и в то же время — другой человек, чужак. Жоффрей де Пейрак и Рескатор. Знатный сеньор-изгнанник и морской разбойник, которому пришлось расстаться с прежними привязанностями и жить только суровым настоящим.

Странно, но сейчас он казался ей более близким, чем минуту назад. Она чувствовала облегчение от того, что теперь может обращаться только к Рескатору.

— Мои друзья обеспокоены, монсеньор Рескатор, — сказала она, — потому что не понимают, куда вы их везете. Ведь это весьма необычно — не правда ли? — встретить льды неподалеку от Африки, где мы должны сейчас находиться.

Он подошел к черному мраморному глобусу, испещренному странными знаками. Положив на него руку — руку патриция, хотя теперь она была смугла, как у араба, — он медленно провел пальцем по инкрустированным золотом линиям. Наконец, после продолжительного молчания он словно вспомнил о ее присутствии и равнодушно ответил:

— Скажите им, что северный путь тоже ведет в Вест-Индию.

Глава 11

Он бесшумно, одним пальцем отодвинул заслонку, прикрывавшую зарешеченное отверстие в двери, и склонился к нему, чтобы посмотреть на арестованного.

Тот сидел прямо на полу возле большого фонаря, который давал ему разом свет и тепло, правда и то, и другое — довольно скупо. Его скованные цепью руки лежали на коленях, и вся поза выражала терпеливое смирение. Но Жоффрей де Пейрак не верил этой показной покорности. За свою бурную жизнь он повидал слишком много разных людей, чтобы не суметь оценить человека с первого взгляда. То, что Анжелика, прежде такая утонченная, смогла полюбить этого тупого, холодного гугенота, повергало его в бешенство. Ему доводилось наблюдать гугенотов за работой едва ли не всюду, где он побывал. Иметь с ними дело было трудно и не всегда приятно, но все они — и мужчины и женщины

— были людьми твердого закала. Жоффрей де Пейрак восхищался их честностью в делах (она гарантировалась всей общиной), их широкой образованностью, их знанием языков. А между тем сколь многие его единоверцы, равные ему по знатности французские дворяне, отличались прискорбным невежеством, и при этом им даже не приходило в голову, что мыслящие существа могут обитать вне их узкого круга.

Особенно он ценил удивительную сплоченность гугенотов, порожденную их религией, суровой и к тому же гонимой. Преследуемые меньшинства — это, конечно, соль земли, но за каким чертом понадобилось прирожденной дворянке, католичке, какой была Анжелика, связываться с этими нетерпимыми, угрюмыми торговцами? Значит, чудом спасшись от опасностей, грозящих ей в землях ислама, — куда ее понесло Бог знает зачем — она так и не продолжила свои подвиги при дворе? Думая о ней, он всегда видел ее только так — блистательной придворной дамой в сверкании огней Версаля и нередко говорил себе, что именно для этого она и создана. Может быть, маленькая честолюбка, начинавшая осознавать свою власть над мужчинами, задумала возвыситься до трона короля Франции еще тогда, когда он привез ее на свадьбу Людовика XIV в Сен-Жан-де-Люз? Уже в то время она была самой красивой и одевалась лучше всех, но мог ли он похвалиться, что навсегда покорил это юное сердце? У разных женщин представления о счастье так различны… Для одной вершиной счастья будет жемчужное ожерелье, для другой — взгляд короля, для третьей — любовь одного единственного человека, а для кого-то еще — маленькие радости домашней хозяйки, скажем, такие, как удавшееся варенье…

Но Анжелика? Он никогда не знал наверно, что таится за гладким лбом его девочки-жены, когда, бывало, глядел на нее, спящую рядом, усталую и счастливую после таких, еще новых для нее, любовных утех.

Потом, много позже, узнав, что она достигла своей цели — воцариться в Версале, он подумал: «Это справедливо. В сущности, для этого она и создана». И разве не назвали ее — и притом сразу же — самой красивой пленницей в Средиземноморье?

Даже нагая она была великолепна. Но когда он неожиданно увидел ее в убогом платье служанки и выяснил, что У нее есть хозяин — торговец спиртным и соленьями, большой знаток Библии — тут было отчего потерять рассудок! Ему никогда не забыть, как она явилась перед ним — мокрая, растерянная… Ее вид так разочаровал его, что он даже не почувствовал к ней жалости.

Мальтиец, охранявший трюмы, подошел к нему со связкой ключей в руке. По знаку своего капитана он открыл обитую медью дверь. Рескатор вошел в карцер. Габриэль Берн поднял голову и взглянул на него. Лицо узника было бледно, но взгляд оставался ясным.

Некоторое время они молча смотрели друг на друга. Ларощелец не торопился требовать объяснений по поводу бесчеловечного обращения, которому его подвергли. Дело было не в том. Если уже этот щеголяющий во всем черном молодчик в маске спустился в трюм, чтобы нанести ему визит, то, разумеется, не для того, чтобы угрожать или делать выговоры. У них обоих сейчас на уме другое — женщина.

Габриэль Берн с обостренным вниманием разглядывал одежду своего тюремщика. Он мог бы оценить ее стоимость с точностью до луидора. Все в этом наряде было самого лучшего качества: кожа, бархат, дорогое сукно. Сапоги и пояс из Кордовы и наверняка изготовлены по заказу. А бархат, из которого сшит камзол, — итальянский, из Мессины, тут он готов держать пари. Французам, несмотря на все старания господина Кольбера, пока не удается ткать бархат такого качества. Все на этом Рескаторе — лучше не сыщешь: маска, и та в своем роде — произведение кожевенного искусства, одновременно жесткая и тонкая. Каково бы ни было лицо, скрываемое под маской, уже самой этой роскошной, но строгой одежды и гордой осанки того, кто ее носит, довольно, чтобы вскружить женщине голову. «Все женщины легкомысленны, — с горечью подумал Берн, — даже те, что кажутся умнее прочих».

Что произошло ночью между этим пиратом-краснобаем, привыкшим легко брать понравившихся ему женщин, точно так же, как драгоценности или перья для шляпы, и госпожой Анжеликой — бедной, неимущей изгнанницей?

При одной мысли об этом Берн сжал руки в кулаки, и его бескровное лицо слегка покраснело.

Рескатор склонился к нему, коснулся рукой его задубевшей от крови куртки и сказал:

— Ваши раны опять открылись, мэтр Берн, а сами вы оказались в карцере, на дне трюма. Между тем элементарное благоразумие должно было бы подсказать вам хотя бы этой ночью соблюдать судовую дисциплину. Ведь любому ясно: когда судно в опасности, неукоснительная обязанность пассажиров — не устраивать никаких инцидентов и ни в коем случае не мешать капитану и команде, подвергая риску всех.

Ларошелец нисколько не смутился.

— Вы знаете, почему я так поступил. Вы незаконно задержали одну из наших женщин, которую до того имели наглость позвать к себе как.., как какую-нибудь рабыню. По какому праву?

— Я мог бы ответить: по праву господина. — И Рескатор продемонстрировал самую сардоническую из своих улыбок. — По праву хозяина добычи!

— Но мы же доверились вам, — сказал Берн, — и…

— Нет!

Человек в черном пододвинул табурет и сел в нескольких шагах от заключенного. В красноватом свете фонаря стало отчетливо видно, насколько они различны: один — тяжеловесный, неповоротливый; другой — непроницаемый, защищенный броней своей иронии. Когда Рескатор садился, Берн заметил, с каким непринужденным, уверенным изяществом он откинул назад полу плаща и как бы невзначай положил руку на серебряную рукоять длинного пистолета.

«Он — дворянин, — сказал себе ларошелец. — Разбойник, но, без сомнения, человек знатный. Что я против него?..»

— Нет! — повторил Рескатор. — Вы мне не доверялись. Вы меня не знали и не заключали со мной никакого договора. Вы прибежали ко мне, чтобы спасти свои жизни, и я взял вас на борт — вот и все. Однако не думайте, что я отказываюсь исполнять долг гостеприимства. Я отвел вам куда лучшее помещение, чем своей собственной команде, вас лучше кормят, и ни одна из ваших жен или дочерей не может пожаловаться, что кто-либо нанес ей оскорбление, или хотя бы просто ей докучал.

— Но госпожа Анжелика…

— Госпожа Анжелика даже не гугенотка. Я знал ее задолго до того, как она вздумала цитировать Библию. Я не считаю ее одной из ваших женщин…

— Но она скоро станет моей женой! — выкрикнул Берн. — И поэтому я обязан ее защищать. Вчера вечером я обещал вырвать ее из ваших лап, если она не вернется к нам через час.

Он всем телом подался в сторону Рескатора, и цепи, сковывающие его руки и ноги, звякнули.

— Почему дверь нашей палубы была заперта на засов?

— Чтобы доставить вам удовольствие высадить ее плечом, как вы и сделали, мэтр Берн.

Ларошелец чувствовал, что не может больше этого терпеть. Он очень страдал от своих ран, но еще ужаснее были для него душевные муки. Последние часы он провел в полубреду: временами ему чудилось, будто он снова в Ла-Рошели, на своем товарном складе, сидит с гусиным пером в руке над книгой доходов и расходов. Ему уже не верилось, что прежде у него была совсем иная жизнь, правильная и размеренная. Все началось на этом проклятом судне, началось со жгучей ревности, которая разъедала его душу, искажала все мысли. Он не знал, как назвать это чувство, потому что никогда раньше его не испытывал. Он жаждал освободиться от него, словно от одежды, пропитанной отравленной кровью Несса. А когда Рескатор сказал, что Анжелика — не из их круга, ему вдруг сделалось больно, точно его кольнули кинжалом. Ибо это была правда. Она пришла к ним, она приняла самое деятельное участие в их тайном бунте, в их борьбе, наконец, она спасла их, рискуя собственной жизнью, — но одной из них она так и не стала, потому что была другой породы.

Ее тайна, такая близкая и вместе с тем непостижимая, делала ее еще притягательнее.

— Я женюсь на ней, — сказал он упрямо, — и мне неважно, что она не приняла нашей веры. Мы не так нетерпимы, как вы, католики. Я знаю — она женщина преданная, мужественная, достойная всяческого уважения… Мне неизвестно, монсеньор, кем она была для вас, и при каких обстоятельствах вы с ней познакомились, зато я хорошо знаю, кем была она в моем доме, для моей семьи — и этого мне достаточно!

Его охватила тоска по тем навсегда ушедшим дням, когда у него и у его детей был дом и в нем — скромная, хлопотливая служанка, которая исподволь, так, что они это не сразу осознали, наполнила светом их унылую жизнь.

Берн был бы немало удивлен, узнай он, что его собеседника мучают те же чувства, что и его: ревность, сожаление.

«Значит, торговец знал ее с такой стороны, которая мне неизвестна, — говорил себе Жоффрей де Пейрак. — Еще одно напоминание о том, что она жила и для других и что я потерял ее много лет назад».

— Вы давно с ней знакомы? — спросил он вслух.

— Нет, по правде сказать, — не больше года. Жоффрей де Пейрак подумал, что Анжелика ему солгала. С какой целью?

— Откуда вы ее знаете? Почему ей пришлось наняться к вам в служанки?

— Это мое дело, — раздраженно буркнул Берн, и, почувствовав, что такой ответ задел Рескатора, добавил, — вас оно не касается.

— Вы ее любите?

Гугенот молчал. Этот вопрос понуждал его вторгнуться в область, для него запретную. Он был им оскорблен, как если бы ему сказали непристойность. Насмешливая улыбка противника еще больше усиливала его неловкость.

— О, как тяжело для кальвиниста произнести слово «любовь». Можно подумать, что оно обдерет вам губы.

— Сударь, любить мы должны только Бога. Вот почему я не стану произносить этого слова. Наши земные привязанности недостойны его. В сердцах наших властвует один лишь Бог.

— Зато женщина властвует над тем, что ниже, — грубо сказал Жоффрей де Пейрак. — Мы все носим ее в наших чреслах. И с этим мы ничего не можем поделать: ни вы, ни я, мэтр Берн.., ни кальвинист, ни католик.

Он встал, нетерпеливо оттолкнул табурет и, склонившись к гугеноту, гневно сказал:

— Нет, вы ее не любите. Такие, как вы, не умеют любить женщин. Они их терпят; Они пользуются женщинами, желают их, но это не одно и то же. Вы желаете эту женщину и потому хотите на ней жениться, чтобы быть в ладу со своей совестью.

Габриэль Берн побагровел. Он попытался привстать, и это ему кое-как удалось.

— Такие, как я, не нуждаются в наставлениях таких, как вы: пиратов, разбойников и грабителей!

— Откуда вам это знать? Пусть я пират, но мои советы могли бы оказаться небесполезными для человека, собирающегося взять в жены женщину, из-за которой ему позавидовали бы короли. Да вы хоть разглядели ее как следует, мэтр Берн?

Берну удалось наконец встать на колени. Он прислонился к переборке и устремил на Жоффрея де Пейрака взгляд, в котором лихорадка зажгла огоньки безумия… Было похоже, что у него помутился рассудок.

— Я старался забыть, — проговорил он, — забыть тот вечер, когда я впервые увидел ее с распущенными волосами.., на лестнице… Я не хотел чинить ей обиды у себя в доме, я постился, молился… Но часто я вставал по ночам, терзаемый искушением. Зная, что она здесь, под моей крышей, я не мог спокойно спать.

Он стоял, тяжело дыша, согнувшись — но виной тому была не столько физическая боль, сколько унижение от сделанных признаний.

Пейрак смотрел на него с удивлением.

«Ах, торговец, торговец, выходит, ты не так уж отличаешься от меня, — думал он. — Я тоже нередко вставал по ночам, когда эта дикая козочка не подпускала меня к себе, мучая своей холодностью. Я, конечно, не молился и не постился — вместо этого я смотрел в зеркало на свое неприглядное лицо и обзывал себя дураком».

— Да, с этим нелегко смириться, — тихо сказал Рескатор, как бы разговаривая сам с собой. — Осознать, что ты слаб и беспомощен перед лицом природных стихий: перед Морем, перед Одиночеством, перед Женщиной. Когда приходит час единоборства, мы теряемся, не зная, что делать… Но отказаться от битвы? Ни за что!

Берн снова повалился на свой соломенный тюфяк. Он задыхался, по его вискам струился пот. То, что он слышал, звучало столь непривычно, что он даже усомнился в реальности происходящего. Освещенный колеблющимся огоньком фонаря, шагающий взад и вперед по грязному, зловонному трюму, Рескатор более чем когда-либо походил сейчас на злого гения-искусителя. А он, Берн, боролся с ним, как некогда Иаков боролся с Богом.

— Вы кощунствуете, — выговорил он, отдышавшись. — Вы говорите о женщине так, будто это стихия, некая самодовлеющая сила природы.

— Но так оно и есть. Недооценивать могущество женщины столь же опасно, как и преувеличивать. Море тоже прекрасно. Однако вы погибнете, если пренебрежете его силой или не сумеете его покорить… Знаете, мэтр Берн, при встрече с женщиной я всегда начинаю с того, что кланяюсь ей, какова бы она ни была: молодая или старая, красавица или дурнушка.

— Вы надо мной насмехаетесь.

— Я открываю вам свои секреты обольщения. Вот только что вы с ними будете делать, господин гугенот?

— Вы пользуетесь своим дворянством, чтобы унизить и оскорбить меня, — взорвался Берн, задыхаясь от обиды. — Вы меня презираете, потому что вы знатный сеньор, или по крайней мере были им раньше, тогда как я — всего-навсего простой буржуа.

— Напрасно вы так думаете. Если бы, прежде чем возненавидеть меня, вы дали себе труд подумать, вы бы поняли, что я говорю с вами как мужчина с мужчиной, то есть на равных. Я уже давно научился оценивать людей по единой мерке — чего они стоят как личности. Так что у меня перед вами есть преимущество только в одном: я знаю, каково это — не иметь куска хлеба, не иметь ничего, кроме еще оставшейся в твоем теле жизни, которая быстро угасает. Вы всего этого еще не испытали — но наверняка испытаете. Что же касается оскорблений, то именно вы были на них куда как щедры: разбойник, грабитель…

— Пусть так, — проговорил Берн, тяжело дыша. — Но сейчас сила на вашей стороне, а я целиком в вашей власти. Что вы намерены со мной сделать?

— Вы — серьезный противник, мэтр Берн, и если бы я прислушался к доводам рассудка, то попросту убрал бы вас со своей дороги. Я бы оставил вас гнить здесь или.., вам известно, как поступают в таких случаях пираты, к которым вы меня приравняли? Они перекидывают через фальшборт доску и заставляют прогуляться по ней с завязанными глазами того человека, от которого хотят избавиться. Но не в моих правилах сдавать все козыри одному себе. Мне нравится рисковать. Я по натуре игрок. Не скрою — подчас это обходилось мне очень дорого. Тем не менее я намерен и на этот раз сыграть с судьбой и посмотреть, что получится. Наше плавание продлится еще несколько недель. Я верну вам свободу. А когда путешествие подойдет к концу, мы попросим госпожу Анжелику сделать выбор между вами и мной. Если она выберет вас, я вам ее уступлю… Но отчего этот кислый вид, откуда вдруг столько сомнений? По-моему, вы не очень-то уверены в победе.

— Со времен Евы женщин всегда влечет ко злу.

— Похоже, вы весьма низкого мнения даже о той из них, кого хотите взять в жены. Или вы совсем не верите в силу того оружия, которым собираетесь ее завоевать.., такого, к примеру, как молитвы, посты, что там еще.., привлекательность добропорядочной жизни в союзе с вами… Даже в тех чужих землях, куда мы сейчас направляемся, респектабельность в цене. Быть может, госпожа Анжелика ею прельстится.

В голосе капитана «Голдсборо» звучала насмешка, а протестанту эта речь причиняла невыносимые мучения. Сарказм Рескатора заставлял его заглянуть в собственную душу, и он заранее пугался, что обнаружит там сомнение. Ибо теперь он сомневался во всем: и в себе самом, и в Анжелике, и в том, что его достоинства могут соперничать с дьявольскими чарами человека, который бросает ему перчатку.

— Вы-то, конечно, считаете, что для завоевания женщины этого мало? — спросил он с горечью.

— Вероятно… Но ваши дела не так плохи, как вы думаете, мэтр Берн, — ведь у вас есть и другое оружие.

— Какое? — тотчас спросил узник, и в этом вопросе прозвучало такое мучительное беспокойство, что Рескатор даже почувствовал к нему некоторую симпатию.

Он глядел на торговца и думал о том, что опять, в который раз, поступает безрассудно, без нужды усложняя начатую игру, исход которой так для него важен. Но разве сможет он когда-нибудь узнать, какова Анжелика на самом деле, что она думает, чего хочет, если его противник будет лишен свободы действий?

Он с улыбкой склонился к ларошельцу.

— Знайте же, мэтр Берн, — если раненый мужчина сумел высадить дверь, дабы вырвать любимую из лап гнусного обольстителя, если, брошенный в темницу, он все же сохранил достаточно.., ну, скажем, темперамента, чтобы брыкаться как бык при одном упоминании ее имени, то такой мужчина, на мой взгляд, имеет в руках все козыри, чтобы крепко привязать к себе непостоянную женщину. Печать плоти — вот главный козырь, дающий нам власть над женщиной.., любой женщиной. Вы — мужчина, Берн, настоящий, отменный самец, и поэтому, не скрою, я отнюдь не с легким сердцем предоставляю вам право сыграть вашу партию.

— Замолчите! — крикнул ларошелец. Он был вне себя, негодование придало ему силы встать, и теперь он дергал свои цепи так, что, казалось, вот-вот их разорвет. — Разве вы не знаете, что сказано в Писании: «…Всякая плоть — трава, и вся красота ее, как цвет полевой. Засыхает трава, увядает цвет, когда дунет на него дуновение Господа».

— Возможно… Но признайтесь — пока Господь не подул, цветок донельзя желанен.

— Если бы я был папистом, — сказал Берн, изнемогая, — я бы сейчас перекрестился, потому что вы одержимы дьяволом.

Тяжелая дверь уже закрывалась. Вскоре шум шагов его мучителя затих, звуки голосов, переговаривающихся по-арабски, смолкли. Берн еще мгновение постоял, держась за переборку и снова рухнул на тюфяк. Ему казалось, что за эти несколько дней он прошел через что-то очень похожее на смерть. Он вступал в иную жизнь, в которой прежние ценности утратили свое значение. Так что же у него осталось?

Глава 13

Анжелика проснулась, чувствуя себя так, словно начала оправляться от тяжелой болезни. Ей все еще было немного нехорошо, однако уже гораздо легче. Ей приснилось, как в утро их отплытия из Ла-Рошели он на берегу сжимает ее в объятиях, смеясь и крича: «Наконец-то вы! И, конечно же, самая последняя! Сумасшедшая женщина!» Она какое-то время лежала неподвижно, прислушиваясь к затихающим отзвукам этого прекрасного сна. Но ведь все это, кажется, произошло с нею взаправду?

Она напрягла память, чтобы вновь пережить тот мимолетный миг. Ведь обнимая ее там, под Ла-Рошельго, он обращался к ней не как к чужой, а как к своей жене. И в Кандии тоже, когда его пристальные глаза в прорезях маски смотрели на нее, будто стараясь ободрить, он защищал именно ее, свою жену. Именно ее пришел он тогда спасти, ее хотел вырвать из цепких когтей торговцев женщинами, потому что знал, кто она.

Стало быть, тогда он не презирал ее, как сейчас, несмотря на всю свою злость из-за ее действительных или воображаемых измен.

«Но тогда я была красива!» — подумала она.

Да, но ведь он обнял ее и на берегу под Ла-Рошелью! С тех пор прошла всего неделя, а кажется, что прежний мир рассыпался в прах, причем особенно стремительно — между сегодняшним утром, когда он снял маску, и наступающим вечером.

Ибо солнце уже садилось. Анжелика проспала всего несколько часов. Открытая дверь в дальнем конце батареи походила на четырехугольник из раскаленной меди. Пассажиры собрались на палубе для вечерней молитвы.

Анжелика встала, чувствуя ломоту во всем теле, точно ее избили.

«Нет, я с этим не смирюсь! Нам нужно поговорить».

Она разгладила свое убогое платье и долго рассматривала темную грубую ткань. Хотя чудесный сон и воспоминания о его пылких объятиях на берегу несколько успокоили ее, страх не отступал. Слишком много загадочного оставалось в человеке, к которому она хотела приблизиться, слишком много такого, чего она не знала и не могла понять.

Она боялась его…

«Он очень изменился! Нехорошо так думать, но.., я бы предпочла, чтобы он остался хромым. Во-первых, тогда я бы сразу узнала его еще в Кандии, и он не смог бы поставить мне в укор, что я, дескать, лишена женского чутья и даже бессердечна, не смог бы меня этим попрекать. Как будто было так легко узнать его под этой маской… Я женщина, а не полицейская ищейка.., вроде Сорбонны».

Она нервно рассмеялась над этим нелепым сравнением. Потом ее снова охватила печаль. Из его упреков больнее всего ранили ее те, которые касались ее сыновей.

«Мое сердце каждый день обливается кровью из-за их утраты, а он смеет обвинять меня в равнодушии! Выходит, он совсем плохо меня знал. И в сущности никогда не любил…»

У нее усилилась мигрень, казалось, что ноет каждый нерв. Она цеплялась за воспоминания об их встрече на берегу и о том первом вечере на «Голдсборо», когда он приподнял рукой ее подбородок и сказал, как мог сказать один только он: «Вот что бывает, когда гоняешься по ландам за пиратами». Тогда она тоже должна была бы его узнать. Ведь в этом был весь он, несмотря на маску и изменившийся голос.

«Почему я была такой слепой, такой дурой? Правда, тогда я не могла думать ни о чем, кроме одного: что завтра нас всех арестуют и нам во что бы то ни стало надо бежать».

И тут же ей пришла в голову другая мысль, до того неожиданная, что она даже вздрогнула:

«А что он, собственно, делал в окрестностях Ла-Рошели? Может быть, он знал, что я там? Только ли случай привел его в ту укромную бухту?»

И она снова решительно сказала себе: «Мне совершенно необходимо увидеть его и поговорить. Даже если я покажусь ему навязчивой. Нельзя оставить все как есть, не то я сойду с ума».

Она прошла между пушками и остановилась перед мэтром Берном. Он спал. Его вид вызывал у нее двойственное чувство. Ей хотелось, чтобы он не существовал вовсе, и в то же время она злилась на Жоффрея де Пейрака за дурное обращение с человеком, вся вина которого состояла в том, что он был ее, Анжелики, другом и хотел на ней жениться.

«Может быть, господин де Пейрак воображает, что все эти годы, когда его и след простыл, я должна была полагаться только на него?»

Надо чтобы он узнал, сколько она всего вытерпела за годы их разлуки, и что она вышла замуж за Филиппа и добилась места при дворе по большей части ради того, чтобы спасти своих сыновей от уготованной им жалкой участи. Да, она пойдет к нему и скажет все, что накопилось у нее на сердце.

На верхней палубе, этой «главной улице» корабля, зажатой между ютом, баком, фальшбортом и различными мостками, уже сгущались сумерки. Сбившиеся в кучу, словно стадо овец, протестанты в своих темных одеждах почти сливались с окружающим мраком. Слышалось только, как они бормочут молитвы. Но, посмотрев вверх, на балкон апартаментов капитана, где все оконные стекла, словно рубины, сияли алым, Анжелика увидела его, и сердце ее учащенно забилось. Он стоял, освещенный последними лучами заходящего солнца, в черной маске, непроницаемый, загадочный, но это был он, и безумная радость, которую она должна была испытать еще утром, нахлынула на Анжелику, разом сметая на своем пути все ожесточение и обиды.

Она взлетела по первому попавшемуся трапу и побежала по узкому мостику на ют, не обращая внимания на окатывающие ее водяные брызги. На этот раз ее не остановит ни насмешливый взгляд, ни произнесенная ледяным тоном фраза. Он должен ее выслушать!..

Однако, когда она поднялась на балкон, все ее замыслы рухнули при виде открывшейся ее взору сцены. Радость исчезла — остался только страх.

Ибо между нею и ее мужем, как и нынче утром, стояла Онорина, словно нарочно пакостящий зловредный гном.

Кажущаяся еще более крохотной у ног высокого Рескатора, девочка с вызовом подняла к нему сердито сморщенное, круглое личико, упрямо засунув сжатые кулачки в карманы своего фартучка. Анжелике пришлось схватиться за перила, чтобы не упасть.

— Что ты здесь делаешь? — почти беззвучно спросила она.

Услышав ее голос, Рескатор обернулся. Все-таки, когда его лицо скрывала маска, ей было трудно назвать его иначе и до конца поверить, что перед нею и впрямь Жоффрей…

— Вы явились очень кстати, — сказал он. — Я как раз размышлял над весьма тревожащей наследственностью этой юной особы. Представьте себе — она только что украла у меня драгоценных камений на две тысячи ливров.

— Украла? — повторила потрясенная Анжелика.

— Войдя к себе, я увидел, как она с увлечением роется в ларце, который я открыл для вас сегодня утром и который она, по-видимому, приметила во время своего первого визита. Застигнутая на месте преступления, очаровательная барышня не выказала ни малейшего раскаяния и без обиняков дала мне понять, что не вернет мне моего имущества.

К несчастью, доведенная до крайности волнениями этого дня, Анжелика не смогла отнестись к случившемуся как к пустяку. Оскорбленная за себя и за Онорину, она бросилась к девочке, чтобы отобрать у нее украденное. Пытаясь разжать ручки дочери, она мысленно проклинала жизнь с ее тупой прозой. Ведь она пришла к своему возлюбленному, а вынуждена бороться с этой несносной девчонкой, нежеланной, произведенной на свет против ее воли, — и эта девчонка живет, в то время как ее сыновья умерли. Онорина — ее видимый изъян в глазах человека, чью любовь она хотела бы вновь завоевать. И ко всему прочему — ведь надо же так случиться — ее дочь с немыслимой наглостью явилась к нему, чтобы его обокрасть. Это Онорина-то, Оиорина, которая ни разу в жизни ничего не стащила, даже из буфета!

Ей наконец удалось разжать маленькие пальники и вытащить два алмаза, изумруд и сапфир.

— Ты злая! — крикнула Онорина.

Взбешенная тем, что потерпела поражение, она пятилась, глядя на них с яростью, весьма забавной для такой крошки.

— Ты злюка. Вот как дам тебе сейчас… Она пыталась придумать какую-нибудь ужасную месть, которая была бы под стать ее возмущению.

— Вот как дам тебе сейчас — отлетишь до самой Ла-Рошели. А потом будешь возвращаться сюда — и все пешком!

Рескатор хрипло рассмеялся.

Нервы Анжелики не выдержали, и она с размаху ударила дочь по щеке.

Онорина посмотрела на нее, разинув рот и тут же разразилась пронзительным ревом. Завертевшись волчком, как будто ее покинул рассудок, она вдруг бросилась к трапу, который вел на узкий мостик, и очертя голову понеслась по нему, ни на миг не переставая кричать. Корабль накренился на левый борт, и ее окатило водой.

— Задержите ее! — завопила Анжелика, не в силах сдвинуться с места, точно в кошмарном сне.

Онорина продолжала бежать, и в ее головке билась только одна мысль — убежать из этого тесного мирка досок и парусов, с этого корабля, где она уже столько дней несправедливо страдает.

Вверху, над толстым деревянным фальшбортом, голубело небо. Добежав до конца прохода, Онорина начала карабкаться на высокую бухту троса. Она взобралась на самый верх, и теперь уже ничто не отделяло ее от голубой пустоты. Корабль опять накренился, и зрители, парализованные стремительностью этой сцены, с ужасом увидели, как девочка полетела за борт.

Вслед за истошным криком Анжелики раздались возгласы протестантов и матросов. Один из матросов, сидевший на рее бизань-мачты, стрелой кинулся в море. Двое других бросились к укрепленной на палубе большой шлюпке, чтобы извлечь из нее и спустить на воду меньшую по размерам спасательную лодку. Стоявшие рядом Ле Галль и рыбак Жори пришли им на подмогу. Со всех сторон бежали люди. Корабль сделал поворот. В одно мгновение поручни левого борта облепили взволнованные люди. Северина и Лорье, плача, звали Онорину.

Капитан Язон крикнул в рупор, чтобы все отошли и дали матросам спустить на воду лодку.

Анжелика ничего не видела и не слышала. Не помня себя, она кинулась в фальшборту и понадобилась сильная мужская рука, чтобы помешать ей броситься в воду вслед за дочерью. Перед ее глазами, словно в тумане, плясало фиолетовое пространство, испещренное зелеными и белыми пятнами. Наконец она увидела всплывший на поверхность черный взъерошенный шар, рядом с которым колыхался маленький зеленый шарик. Черный шар — это голова матроса, который нырнул с бизань-мачты, а зеленый — чепчик Онорины.

— Он ее держит, — послышался голос Рескатора. — Теперь нужно только подождать пока к ним подойдет лодка.

Анжелика все еще продолжала отчаянно вырываться, но он железной рукой удерживал ее. Под скрип блока лодка, покачиваясь, поднялась над палубой и начала опускаться.

В эту минуту опять раздался крик:

— Альбатросы!

Словно возникшие из пены волн, две огромные птицы подлетели к матросу и девочке и опустились рядом, заслонив их своими развернутыми белыми крыльями.

Анжелика закричала как безумная. Сейчас острые клювы растерзают ее ребенка!

Прогремел мушкетный выстрел — это стрелял Рескатор, схвативший оружие стоящего рядом мавра Абдуллы. С меткостью, на которую нисколько не повлияла бортовая качка, он поразил одну из птиц, и она, окровавленная, распласталась на волнах. Затем ударил второй выстрел — на сей раз выстрелил Никола Перро, которому без промедления подал заряженный мушкет его приятель-индеец.

Этот выстрел также достиг цели. Второй альбатрос забил крыльями, силясь взлететь, но и он был поражен насмерть.

Матрос, державший Онорину, оттолкнул его от себя и поплыл навстречу приближавшейся лодке. Еще немного — и Анжелике в руки передали маленький плюющийся, задыхающийся комок, с которого ручьями стекала вода.

Она страстно прижала его к себе. В эти страшные, минуты, которые показались ей вечностью, она проклинала себя за то, что привела свою малютку в такую ярость.

Девочка ни в чем не виновата. Это взрослые, занятые своими глупыми конфликтами, покинули ее, забросили — и она отомстила, как смогла.

Весь пережитый Анжеликой страх, все угрызения совести вылились в порыв злости против того, чья холодная безжалостность заставила ее, мать, так сильно обидеть своего ребенка, довести ее до отчаяния.

— Это все ваша вина! — крикнула она, повернувшись к нему с искаженным от гнева лицом. — Из-за того, что вы своей злобностью почти свели меня с ума, я едва не потеряла дочь! Я вас ненавижу, кем бы вы ни были под этой вашей маской! Если вы выжили, чтобы стать таким, то лучше бы вы и вправду умерли!

Она убежала на другой конец судна, словно раненый зверь в свое логово, забилась в закуток на нижней палубе и начала раздевать Онорину. Девочка брыкалась, так что за жизнь ее можно было не опасаться, но ведь она могла простудиться в ледяной воде.

Эмигранты окружили их, и каждый предлагал какой-нибудь рецепт, но применить их на практике было невозможно из-за отсутствия средств: не было ни пиявок, чтобы приложить к ступням, ни горчичников на спину…

Врач Альбер Парри вызвался пустить девочке кровь. Для этого было достаточно только слегка надрезать мочку ее уха, но, увидев рядом с собой лезвие перочинного ножа, Онорина истошно завопила.

— Оставьте ее. Хватит с нее волнений, — сказала Анжелика.

Она довольствовалась тем, что взяла немного рому, который раз в день выдавали пассажирам-мужчинам, и растерла им маленькое, холодное тельце. Потом завернула дочь в теплое одеяло. Онорина, наконец-то сухая, с раскрасневшимися щечками, воспользовалась моментом и с бесстрашным видом извергла из себя изрядную порцию соленой морской воды.

— Какая ты противная, — в сердцах выругала ее Анжелика.

Она поглядела на упрямое, смешное личико своей неукротимой дочурки, и внезапно все ее ожесточение исчезло. Нет, она не позволит им свести ее с ума. Ни Жоффрею де Пейраку, ни Берну, ни этой маленькой чертовке не удастся заставить ее потерять рассудок. Она чуть было не заплатила слишком дорогую цену за то, что с утра позволила себе пребывать в расстроенных чувствах. Ее муж воскрес из мертвых, но он ее больше не любит. Ну и что с того? Как бы ни был жесток удар, она должна держать себя в руках и все перенести ради дочери.

И она очень спокойно принялась снова вытирать Онорину. Одеяло промокло и больше не грело. Старая Ребекка как нельзя более кстати предложила вместо него очень теплую и удобную меховую шубу.

— Хозяин корабля подарил мне ее, чтобы греть мои старые кости, но все это вздор, и сегодня ночью я отлично обойдусь без нее!

Анжелика осталась одна, стоя на коленях около дочери. Розовое личико Онорины выглядывало из темного меха, длинные рыжие волосы высыхали, и в свете фонарей, которые уже развешивали вокруг, начали отливать медью. Анжелика поймала себя на том, что ее губы растягиваются в улыбке.

Поступок дочери, способной в порыве ярости броситься в воду, вызывал у нее одновременно и страх, и восхищение.

— Зачем ты это сделала, любовь моя, ну скажи — зачем?

— Я хотела убежать с этого гадкого корабля, — ответила Онорина охрипшим голосом. — Я не хочу здесь оставаться. Я хочу отсюда уйти. Здесь ты очень злая…

Анжелика понимала, что девочка права. Она вспомнила, как Онорина появилась сегодня утром в салоне, где они с мужем спорили, словно два врага.

Тогда малышка одна пошла на ее поиски, и никому не пришло в голову ее остановить. На судне, которое всю ночь трепала буря, она могла двадцать раз переломать себе кости, упав в какой-нибудь открытый люк, или даже свалиться в море. И никто бы никогда не узнал, что случилось с маленькой девочкой, с проклятым незаконнорожденным ребенком! Только этому темнолицему мавру присущее его расе чутье подсказало, кого ищет девочка, семенящая в тумане среди бесчисленных опасных препятствий, и он отвел ее к матери.

А вечером она, Анжелика, поглощенная водоворотом своих тягостных, сводящих с ума мыслей, вовсе перестала обращать внимание на дочь. Она смутно надеялась, что за ней кто-нибудь да присмотрит: Абигель, Северина, жены протестантов… Но у тех тоже голова шла кругом. Сам воздух «Голдсборо» разлагающе действовал на рассудок. Прошло только несколько дней плавания, но ни один из пассажиров уже не смог бы узнать в зеркале собственную душу.

Глубоко запрятанные чувства вышли наружу, я выявилось то, что, казалось, было давно забыто. Осознанно или нет но своим бездействием протестанты давали понять, что и Онорина, и Анжелика для них чужие.

«У тебя есть только я!»

Анжелика кляла себя за то, что позволила себе настолько забыться. Она должна была сразу вспомнить, что после Ниельского аббатства худшее осталось для нее позади. Что бы ни случилось, горе или радость, разве не знает она, что безвыходных положений не бывает? Тогда откуда же это нелепое смятение обезумевшего животного, бессмысленно бьющегося головой о стены? «Нет, я не дам им свести себя с ума!» Она склонилась к дочери и погладила ее выпуклый лобик.

— Я больше не буду злой, но и ты, Онорина, больше не кради! Ты ведь прекрасно знаешь, что поступила очень плохо, взяв эти алмазы.

— Я хотела положить их в мою шкатулку с сокровищами, — сказала девочка, как будто это могло объяснить все.

Тем временем пришел славный Никола Перро и опустился около них на колени. Его сопровождал неизменный его спутник — индеец, с чашкой горячего молока для спасенной девочки.

— Мне поручено справиться, как чувствует себя Горячая головка, — объявил канадец, — именно такое имя ей не преминули бы дать в вигвамах ирокезов. Я должен также дать ей выпить это молоко, в которое добавили несколько капель микстуры, чтобы ее успокоить, если она еще не успокоилась сама. Вообще-то для дурного характера нет лучшего средства, чем холодная вода. А что об этом думаете вы, барышня? Собираетесь еще нырять?

— Ой, нет, вода очень холодная и соленая…

Внимание этого бородача в меховой шапке наполняло Онорину блаженством. Ей захотелось показать себя в самом выгодном свете и обиженное выражение, которое она нарочно придавала своей физиономии, чтобы проучить мать, вмиг уступило место улыбке. Она послушно выпила принесенное молоко.

— Я хочу, чтоб ко мне пришел Колючий Каштан, — потребовала она затем.

— Колючий Каштан?

— Это потому, что у него щеки колются, и мне нравится о них тереться, — с восхищением сказала Онорина. — Он держал меня на руках на лесенке.., и еще в воде.

— Она говорит о сицилийце Тормини, — пояснил Никола Перро, — о матросе, который вытащил ее из воды.

Он добавил, что Тормини пришлось перевязать голову, потому что один из альбатросов клюнул его в висок. Еще немного — и птица выклевала бы ему глаза.

— Вы, мадемуазель Онорина, можете гордиться, что в вашем распоряжении оказались два самых что ни на есть превосходных стрелка. Ваш покорный слуга, которого канадские трапперы считают одним из самых метких, и монсеньор Рескатор.

Анжелика постаралась унять дрожь, пробравшую ее при одном упоминании этого имени. Ведь она поклялась себе сдерживать свои чувства.

Онорина больше не требовала позвать Колючего Каштана. Глаза у нее начали слипаться, и она погрузилась в глубокий сон. Канадец и индеец удалились так же неслышно, как пришли. Анжелика еще долго сидела, глядя на спящую дочь.

Три года!

«Как мы смеем требовать чего-то для себя, когда наши дети только начинают жить?» — думала она.

Ее сердце все еще не отпускала боль. Потребуется немало дней, прежде чем она сможет до конца осмыслить то, что стало для нее одновременно и счастьем, и горем. Чудесное открытие — и тотчас же — такое страшное крушение.

Однако, когда она, слегка озябнув, прилегла около ребенка и начала понемногу опускаться в туманные глубины сна, от всего этого дня, волшебного и ужасного, в душе оставалось только одно смутное чувство — надежда.

«Мы в то же время и далеки, и близки. И не можем убежать друг от друга. Мы плывем на одном корабле, несущем нас по океану, и это заставляет нас оставаться вместе. А дальше — кто знает?..»

Перед тем, как уснуть, она успела подумать: «Он хотел умереть рядом со мной. Почему?»

Глава 15

Жоффрей де Пейрак не удерживал его. Он досадовал на себя за то, что нервничает и теряет самообладание всякий раз, когда до его слуха доносятся протяжные псалмы, удивительно созвучные дыханию волн и торжественному величию океана. «Перро прав. Эти протестанты переходят все границы. Но запретить им петь? Нет, не могу…»

Он сознался себе, что его чем-то притягивают эти песнопения, в которых слышатся отзвуки иной жизни, иного мира, отличного от его собственного, мира замкнутого, труднопостижимого, и потому, как и все загадочное в природе, вызывающего его любопытство. К тому же звуки псалмов властно вызывали в его воображении образ Анжелики, женщины, которая некогда была его женой, но превратилась в незнакомку, ибо теперь он не мог читать ни в ее сердце, ни в ее мыслях. Неужели жизнь среди гугенотов в самом деле так ее изменила — ведь прежде она была сильной натурой? Или все это только видимость, хорошо разыгранная комедия? Что же тогда скрыто под ее новой личиной? Женщина кокетливая, корыстная или.., влюбленная? Влюбленная в Берна? Он возвращался к этой мысли снова и снова, каждый раз удивляясь той дикой ярости, в которую она его приводила. Тогда он старался овладеть собой и бесстрастно сравнить ту, которую когда-то любил, с той, которую встретил сейчас.

Стоит ли удивляться, что женщина, с которой он расстался и которую не любил много лет, стала другой? В конце концов он может рассматривать ее как одну из своих бывших любовниц.

Но тогда откуда это нетерпение, это желание вникнуть во все, что касается ее?

Когда в белесом утреннем тумане или в ясных морозных вечерних сумерках раздавались песнопения гугенотов, он едва мог сдержать себя — так хотелось ему тотчас выбежать на балкон и окинуть взглядом палубу, чтобы увидеть, там ли она.

И на этот раз он надел было маску, решившись выйти, но затем передумал.

Ради чего так себя терзать? Да, он увидит ее. А дальше? Она будет сидеть немного поодаль от остальных, с дочерью на коленях, одетая в черный плащ и белый чепец, так же, как и все эти чопорно застывшие женщины, похожие на вдов. Ее повернутое в профиль тонкое патрицианское лицо будет как всегда склонено. И время от времени она будет быстрым движением обращать его в сторону юта, надеясь — или страшась — увидеть там его.

Он снова подошел к столу и взял один из кусков сереброносного свинца.

Он держал камень в руке, машинально прикидывая его вес, и мало-помалу тягостные мысли отступили.

У него снова есть дело — а это уже много! Перспектива многолетнего труда на девственной земле, где его целью будет изучение тайн природы, поиск ее скрытых сокровищ и возможностей их использования с наибольшей отдачей.

Пятнадцать лет назад, стоя перед трибуналом, собранным, чтобы судить его, видя, как с судейских кресел на него глядят глупость, невежество, зависть, скудоумный фанатизм, раболепие, лицемерие, продажность, слушая смертный приговор, обрекавший его на сожжение на костре за колдовство, он был прежде всего поражен тем, как логично завершилась драма, над которой он уже немало размышлял.

За долгие часы, проведенные в тюрьме, он во всех подробностях обдумал то, что с ним случилось. И хотя его тело было искалечено пытками, ему безумно захотелось жить — не столько из-за страха перед смертью, сколько оттого, что все его существо восставало против мысли, что он окончит жизнь, так и не реализовав свои силы, которые дотоле напрасно растрачивал на пути, ведущем в тупик.

На паперти собора Парижской Богоматери он просил не милосердия, а справедливости. И обращался не к тому Богу, чьи заповеди нередко нарушал, но к Тому, кто олицетворял собой Разум и Знание: «Ты не вправе оставить меня — ведь я никогда Тебя не предавал».

Однако в те минуты он был уверен, что умрет.

Только придя в себя на берегу Сены, вдали от орущей черни, и с удивлением обнаружив, что жив, он понял — произошло чудо.

То, что последовало затем, было нелегко, но не оставило у него слишком тяжелых воспоминаний. Нырнуть в холодную воду реки, в то время как охранявшие его мушкетеры безмятежно храпели, подплыть к спрятанной в камышах лодке, отвязать ее и отдаться на волю течения. Должно быть, он ненадолго потерял сознание, затем, очнувшись, снял с себя рубаху смертника и оделся в поношенное крестьянское платье, которое нашел в лодке.

Потом он много дней брел к Парижу по бесконечным обледенелым дорогам, отверженный, голодный, потому что не осмеливался заходить на фермы, и только одна мысль поддерживала его: «Я жив и я от них убегу».

После дыбы его хромая нога представляла собой странное зрелище. Иногда она выворачивалась в колене, и он вдруг видел, что она становится на землю наоборот — пяткой вперед, словно у марионетки. Он выдернул из изгороди два колышка и смастерил из них подобие грубых костылей. Всякий раз, когда после передышки ему приходилось снова пускаться в путь, он на протяжении всего первого лье испытывал невыносимую боль и едва сдерживался, чтобы не издавать при каждом шаге безумного крика. Сидящие на оголенных яблонях вороны со зловещим интересом смотрели на это истерзанное существо с растянутыми суставами, готовое вот-вот рухнуть в беспамятстве. Затем боль понемногу притуплялась, и ему удавалось идти сравнительно быстро. Всю его пищу составляли подобранные в канавах мерзлые яблоки, иногда — упавшая с крестьянской повозки репа. Монахи, у которых он попросил приюта, были к нему добры, однако задумали отправить его в ближайший лепрозорий, и ему стоило немалого труда украдкой сбежать по пути туда. Он снова заковылял по дороге, отпугивая редких встречных крестьян своими окровавленными лохмотьями и платком, скрывающим лицо.

Однажды, почувствовав, что не в силах более сделать ни шагу, он собрал все свое мужество, чтобы осмотреть, наконец проклятую ногу. Сделав над собой неимоверное усилие, он отодрал от тела задубевшую от крови ткань коротких штанов и увидел на задней стороне колена два торчащих из зияющей раны жестких белесых обрывка, похожих на китовый ус. Именно их беспрестанное трение о поверхность раны причиняло ему ту адскую боль, от которой он не раз терял сознание. В отчаянии он лезвием ножа, найденного на дороге, отрезал эти мешающие ему отростки, которые были не чем иным, как его собственными разорванными сухожилиями. После этого нога сразу утратила всякую чувствительность. Теперь она еще больше крутилась во все стороны, как у тряпичной куклы, и совсем не слушалась, но идти все же стало намного легче.

Наконец на горизонте показались колокольни Парижа. Следуя заранее продуманному плану, Жоффрей де Пейрак обошел город кругом. Когда он приблизился к часовне в Венсенском лесу, то почувствовал, что победил.

Скромный храм, укрытый в лесу, избежал наложения королевских печатей — единственное исключение из всех некогда богатых владений тулузского графа. Он погладил каменную стену и подумал: «Ты еще мне принадлежишь и ты мне послужишь».

Да, она хорошо послужила ему, эта маленькая, затерянная в лесу часовня. Все, что он велел соорудить, щедро заплатив рабочим, действовало отлично: подземный ход, по которому он смог пробраться в Париж, колодец, через который поднялся в сад своего дома. Отеля Ботрей, тайник в молельне, где в свое время, повинуясь смутному предчувствию беды, он на всякий случай спрятал целое состояние в золоте и драгоценностях. Прижав к груди тяжелую шкатулку, он подумал, что одолел еще один этап на пути из ада. Владея этим богатством, он уже не был безоружен. За один алмаз он легко приобретет повозку, за два золотых — лошадь… За полный кошелек люди, которые еще вчера его отвергали, с готовностью придут ему на помощь, и он сможет бежать, покинуть королевство.

Но одновременно он почувствовал, что его сжимает в своих объятиях смерть. Никогда — ни прежде, ни потом — он не ощущал ее так близко, как в эту минуту, когда вдруг рухнул на каменные плиты пола, с ужасом прислушиваясь, как все реже и слабее бьется его сердце. Он понял — никакая сила воли уже не поможет ему спуститься по железным скобам в стенке колодца. Может быть, позвать на помощь старого Паскалу? Но старик, немного выживший из ума, явно принял его за привидение и, наверное, убежал. Возможно, он уже поднимает на ноги соседей.

Где же найти руку помощи? И тут он вдруг вспомнил худую руку, поддерживавшую его на пути к месту казни, руку отца Антуана, священника-лазариста, которого к нему прислали для предсмертной исповеди.

Есть на свете люди, которых нельзя купить ни за золото, ни за рубины. Знатный тулузский сеньор, хорошо изучивший человеческую природу, знал эту истину, как знал и то, что большинство двуногих существ продажны. Но все же есть среди них такие, в чьих душах Господь возжег негаснущее пламя ангельской доброты. Маленький священник-лазарист был из их числа. Ведь должно же быть на земле прибежище для несчастных.

Собрав последние силы, Жоффрей де Пейрак вышел из Отеля Ботрей через дверь оранжереи. Она открывалась изнутри и не была опечатана, чтобы через нее мог входить и выходить сторож. Несколько минут спустя беглец уже звонил в колокольчик у ворот монастыря лазаристов, находившегося — он это помнил — неподалеку от его жилища.

Он даже придумал фразу, которую скажет отцу Антуану, своего рода богословскую шутку: «Вы должны помочь мне, аббат. Ибо Господь явно не желает, чтобы я умер.., а я весьма близок к этому». Но из его изодранного во время пытки водой горла не вышел ни единый звук.

Уже несколько дней назад он заметил, что стал нем.

Жоффрей де Пейрак покачал головой и, почувствовав под ногами колышущуюся палубу своего верного «Голдсборо», улыбнулся. «О, отец Антуан! Пожалуй, мой лучший друг… Во всяком случае — самый преданный, самый бескорыстный…»

Он, граф де Пейрак, еще недавно могущественнейший сеньор Аквитании, владелец одного из самых крупных состояний королевства, на многие дни и недели вверил себя этим слабым рукам, выглядывавшим из рукавов потертой сутаны. Священник не только укрыл и выходил его — он еще подал ему гениальную мысль: воспользоваться именем и местом одного из каторжников, которых должны были в цепях отправить в Марсель, на галеры, и которых отцу Антуану надлежало сопровождать. Этот каторжник был убит своими же товарищами, так как выяснилось, что он — полицейский доносчик. Отец Антуан, недавно назначенный духовником несчастных галерников, ловко устроил подмену. Жоффрей де Пейрак, брошенный на солому в повозку, мог не бояться, что его выдадут другие каторжники — напротив, они были счастливы, что, совершив убийство, так легко отделались. Стражи, тупые и грубые, не задавали вопросов висельникам, которых им приказали охранять. Между тем отец Антуан в своем скромном багаже, среди утвари, потребной для служения мессы, тайно вез шкатулку с принадлежащими графу золотом и драгоценностями.

«Какой замечательный человек!»

В Марселе они нашли Куасси-Ба, черного слугу графа, также приговоренного к галерам. Его разыскал и привел к изувеченному хозяину все тот же священник. Их побег был облегчен тем, что галерные приставы, набиравшие команды гребцов, признали полупарализованного Жоффрея де Пейрака «непригодным», и он не попал в первую партию каторжников, отправленную в море.

Укрывшись со своим слугой в восточном квартале большого, основанного еще финикийцами города, свободный, но все еще в опасности, покуда он находился на земле Франции, граф долгое время искал возможность уплыть на каком-нибудь судне на арабский Восток. Однако он не хотел делать этого, не удостоверившись наперед, что сможет начать жизнь заново под другим именем и под защитой покровителей, которые позволят ему без риска находиться среди берберийцев.

Поэтому он послал письма святейшему муфтию Абд-эль-Мешрату, арабскому ученому, с которым до ареста долгое время переписывался, обсуждая новейшие открытия в области химии. Сверх всяких ожиданий гонец смог встретиться со святым мусульманином в самом Фесе, закрытом для христиан, легендарном городе Магриба.

Ответ Абд-эль-Мешрата был исполнен спокойной ясности, свойственной возвышенным умам, для которых единственными границами между людьми являются границы между глупостью и умом, между невежеством и знанием.

В безлунную ночь великан-негр Куасси-Ба, неся на плечах своего немощного хозяина, проскользнул между голых скал небольшой бухты в окрестностях Сен-Тропеза. Там, спустив на своем судне все паруса, их ожидали берберийцы в белых бурнусах. Они были в некотором роде завсегдатаями этого укромного местечка, куда часто и охотно наведывались в поисках красивых провансалок с белой кожей и черными глазами. Путешествие прошло благополучно, и перед человеком, в последнюю минуту избежавшим костра, открылась новая страница жизни. Его дружба с Абд-эль-Мешратом, выздоровление, пришедшее благодаря необычайному врачебному искусству арабского ученого, отношения с Мулеем Исмаилом, который сначала послал его разрабатывать месторождения золота в Судане, а затем отправил с посольской миссией к турецкому султану. Наконец организация торговли серебром, сделавшая его одним из самых знаменитых корсаров Средиземного моря… Он пережил немало захватывающих, вдохновляющих приключений, и каждый день приносил его жадному уму множество новых знаний. Он не сожалел о прожитой им жизни! Ни о чем — даже о своих поражениях и неудачах. Все, что он вытерпел или предпринял, казалось ему интересным, все это, по его мнению, стоило познать и даже пережить заново — он не отказался бы ни от чего, в том числе и от неизвестности, которая маячила впереди. Мужчина — если он действительно мужчина — чувствует себя уверенно в гуще любых приключений и даже катастроф. У мужского сердца жесткая оболочка. Мало есть на свете такого, от чего оно не могло бы оправиться.

У женщин сердца более ранимы — даже у тех из них, которые умеют мужественно переносить невзгоды и страхи. Смерть любви или смерть ребенка может навсегда погасить в них радость жизни.

Странные существа женщины — одновременно уязвимые и жестокие. Жестокие, когда лгут и еще более жестокие, когда говорят искренне. Как Анжелика вчера, когда бросила ему в лицо: «Я вас ненавижу… Лучше бы вы умерли».

Глава 17

На баке протестантские женщины стирали белье. Их белые чепчики походили на стаю чаек, сгрудившихся на узкой полоске берега. Подойдя к ним ближе, Рескатор принялся отвешивать учтивые поклоны госпоже Маниго, госпоже Мерсело, старой деве тетушке Анне, чью эрудицию в области математики он уже успел оценить, кроткой Абигель — она при этом тотчас же залилась краской — и наконец молодым девушкам, которые не осмеливались поднять на него глаза, и выглядели точь-в-точь как смущенные воспитанницы монастырского пансиона.

Затем он прошел к грот-мачте и, встав к ней лицом, начал делать счисление по солнцу и своему секстанту.

Вскоре он почувствовал: за его спиной стоит ОНА.

Он обернулся.

Побледнев от сделанного над собой усилия, Анжелика выпалила:

— Вчера я сказала вам страшные слова. Я так испугалась за моего ребенка, что была сама не своя. Я хочу извиниться перед вами.

Поклонившись ей, он ответил:

— Благодарю вас за любезный поступок, хотя в нем нет ни малейшей нужды. Вам подсказало его чувство долга, однако он не может стереть ваши вчерашние слова, которые, впрочем, имели одно несомненное достоинство — они по крайней мере были искренни. Поверьте, я прекрасно вас понял.

Она бросила на него странный взгляд: в нем были одновременно и боль, и гнев.

— Вы совсем ничего не поняли, — вздохнула она.

И опустила веки, словно бесконечно устала.

«Раньше она никогда так не осторожничала, — подумал он. — Раньше она дерзко смотрела вокруг, даже когда ей бывало страшно. Признаться, этот взмах ресниц весьма впечатляет, но что за ним стоит: светское лицемерие или гугенотская скромность? Как бы то ни было, одно в ней осталось неизменным: она по-прежнему излучает здоровье и силу, как солнце пышет жаром в летний день. И, черт побери, у нее очень красивые руки».

Под его пронизывающим взглядом Анжелика терпела адские муки.

Ей хотелось возразить ему, но ни время, ни место не подходили для серьезного разговора. Стирающие женщины глазели на них, матросы тоже — впрочем, эти всегда не спускали глаз с капитана, когда он появлялся на палубе.

Несколько раз, с самого утра, Анжелика хотела пойти к нему и поговорить. Но ее удерживали смешанные чувства гордости и страха. И сейчас ее опять парализовал страх, и она в смущении потирала свои оголенные для стирки руки, которые ласково пригревало солнце.

— Девочка оправилась? — спросил он.

Она ответила утвердительно и решила, что ей лучше уйти и вернуться к своей лохани.

Вот так! Такова жизнь. Надо стирать белье. Ничего не поделаешь, если это ужаснет утонченного господина де Пейрака, злясь, говорила себе Анжелика. Может быть, видя ее сейчас, он поймет, что ей гораздо чаще приходилось заниматься тяжелой работой, чем танцевать на балах при дворе, и что если мужчина хочет сохранить женщину во всей ее красе и обольстительности и притом для себя одного, то ему следует хоть немного постараться, чтобы ее защитить.

Он дал ей понять, что они стали чужими друг другу. Возможно, придет день, когда они станут врагами. Ее все больше бесила его равнодушная снисходительность, его стремление унизить ее. Если бы их встреча произошла на берегу, она наверняка постаралась бы уехать от него подальше, чтобы доказать, что она не из тех женщин, которые цепляются за мужчину, если он их отвергает.

«К счастью, — говорила она себе, изо всех сил растирая щеткой белье, — мы плывем на корабле и не можем убежать друг от друга».

Она страдала и в то же время была счастлива — ведь он был здесь, во плоти и крови. Видеть его, говорить с ним — это уже чудо. Значит, будут и другие чудеса…

Поднимая глаза, она видела его спину, его плечи, обтянутые бархатным камзолом, перехваченную кожаным поясом талию, серебряную рукоять пистолета, выглядывавшую из кобуры на боку.

Это был он! Ах, какая мука знать, что он так близок и чувствовать, что он так далек! «И все-таки у его груди я когда-то спала, в его объятиях стала женщиной. В Кандии, зная, кто я, он держал меня за плечи и говорил со мной с чарующей нежностью. Но в Кандии я была другой, не такой, как сейчас. Как могла я противиться злу, которое причинила мне жизнь.., которое причинил мне король? Он обвиняет меня в том, что я будто бы стала королевской любовницей и под этим предлогом презирает и отвергает меня. А между тем, когда я боролась против короля, он обнимал других женщин! Я помню, какая слава шла о нем в Средиземноморье. Он не очень-то тосковал обо мне. А теперь я ему мешаю. Он тоже предпочел бы, чтоб я умерла на самом деле, когда в пустыне меня укусила змея. Но я не хотела умирать! Не больше чем он! Так что в этом мы похожи. И мы были мужем и женой. Соединенными навсегда „в счастье и в горестях“, хотя нам и пришлось расстаться. Нет, невозможно, чтобы все это ушло без следа, чтобы наша любовь не возродилась, раз мы оба живы».

У нее начали болеть глаза — так пристально она на него смотрела.

Каждое его движение настолько волновало ее, что она вся дрожала.

— Вы так трете белье, что даже взбили пену, — пробурчала госпожа Каррер, делившая с ней лохань. — Можно подумать, что у нас есть мыло!

Анжелика ее не слышала.

Она смотрела, как он поднимает секстант, поворачивает закрытое маской лицо к горизонту и что-то говорит боцману. Вот он повернулся, опять подошел к женщинам и, метя палубу пером шляпы, поклонился им с таким изяществом, словно перед ним были придворные дамы. Он обратился к Абигель, но они стояли слишком далеко, чтобы Анжелика могла разобрать, о чем они говорят. К тому же их слова относил ветер.

Он неотрывно смотрел в глаза Абигель, и та покраснела от непривычного для нее мужского внимания.

«Если он ее коснется, я закричу», — подумала Анжелика.

Рескатор взял Абигель за руку, и Анжелика вздрогнула, будто это она ощутила его прикосновение.

Он повел Абигель на нос корабля и начал что-то показывать ей вдали, какую-то далекую белую полоску, сияющую в лучах солнца. Это были льды, о которых все уже успели забыть из-за неожиданно пришедшего тепла.

Потом, непринужденно облокотившись на перила, он с улыбкой на губах (они нисколько не изменились, остались такими же красивыми) стал внимательно слушать свою собеседницу.

Анжелика представила себе, как сейчас должна себя чувствовать Абигель. Поначалу напуганная знаками внимания со стороны столь грозной особы, она понемногу успокоится и поддастся обаянию его ума. Ободренная тем, что ее понимают, увлеченная разговором, побуждаемая обнаружить все лучшее, что в ней есть, она оживится, и сразу станет заметно, какой ясной, умной красотой отмечено ее нежное лицо, что в другое время не всегда разглядишь из-за ее чересчур строгого воспитания. Она будет говорить замечательно, будет высказывать тонкие суждения и в устремленном на нее взгляде прочтет полное одобрение.

Простая беседа с ним запечатлеется в ее памяти так, будто эти несколько минут она прожила в ином мире, совершенно непохожем на мир ее единоверцев.

Вот так этот обольститель безошибочно находит путь к женским сердцам.

«Но только не к моему! — злилась Анжелика. — Он нисколько не утруждает себя старанием понравиться мне — скорее, наоборот».

Так же безошибочно, как он умел очаровывать, он сумел уязвить ее в самое сердце.

«Чего он добивается, у меня на глазах околдовывая Абигель? Хочет вызвать у меня ревность? Продемонстрировать мне свое безразличие? Дать понять, что, по его мнению, мы оба свободны? И почему именно Абигель?.. Должно быть, он считает себя выше всех законов, и человеческих и божеских. Выходит, узы брака для него ничто. Ну ничего, я заставлю его понять, что законы все-таки существуют и что для него они писаны тоже. Я его жена и ею останусь. Я его не отдам…»

— Не колотите так сильно вальком, — снова заговорила госпожа Каррер, стиравшая в той же лохани и в той же скупо налитой воде. — Вы истреплете белье. А мы не скоро сможем купить другое.

Неужели он думает, что она попадется на эти его грубые уловки и предоставит ему удобный случай отыграться, свести с нею счеты? Она жила при дворе, в этом змеином гнезде, но и там не дала втянуть себя в гнусные интриги придворных. Не поддастся она и теперь, хотя он сумел сделать ей очень больно — ведь он, Жоффрей, всегда был ее вечной любовью.

Нет, она не станет цепляться за него, если он ее не желает и тем более не станет расписывать, как трудно ей жилось, о чем он, кажется, и не подозревает. Насильно мила не будешь, а пытаться вызвать в мужчине угрызения совести, чтобы тем самым вернуть любовь — это и мелко, и глупо. К чему напоминать ему, что на дно жизни она скатилась из-за него? Ведь он в то время тоже был вынужден защищать свою жизнь. И ей неведомо, какие ужасы он при этом испытал. О них знает он один. Если она его по-настоящему любит, она не станет добавлять к его прежним страданиям новые.

Твердо решив, что не даст свести себя с ума, Анжелика старалась обуздать самые бурные из охвативших ее чувств. Она не позволит себе предаваться ни надеждам, ни унынию, ни возмущению. В ней не должно быть места ничему, кроме спокойствия и терпения.

Она словно друга полюбила старину «Голдсборо» за то, что он помогал им не удаляться друг от друга. Поскрипывающее суденышко, такое одинокое в свинцовых водах океана, соединяло их и удерживало от непоправимых поступков.

Ей хотелось, чтобы их плавание никогда не кончалось.

Рескатор простился с Абигель и ушел с бака, спустившись по трапу у правого борта.

Госпожа Каррер подтолкнула Анжелику локтем и, нагнувшись к ней поближе, прошептала:

— Я с шестнадцати лет мечтала, чтобы какой-нибудь пират вроде этого похитил меня и увез по морю куда-нибудь на чудесный остров.

— Вы? — проговорила ошеломленная Анжелика.

Жена адвоката весело подмигнула. Это была похожая, на черную муравьиху женщина, очень деятельная и абсолютно непривлекательная. Ее сшитый по моде провинции Ангумуа чепец, всегда туго накрахмаленный, был до того высок, что казалось, вот-вот раздавит ее хрупкое тело. Однако на самом деле Марселла Каррер была женщина крепкая и произвела на свет одиннадцать детей. Блеснув глазами за стеклами очков, она подтвердила:

— Да, я. Что поделаешь, у меня всегда было живое воображение! Я и сейчас иногда вспоминаю об этом пирате из моих грез. Представляете, что со мной было, когда я увидела точно такого же живьем, да еще в нескольких шагах от себя! И посмотрите, как богато он одет! И потом эта маска — меня от нее прямо в дрожь бросает.

— А я, красавицы мои, скажу вам, откуда он, — провещала госпожа Маниго таким тоном, каким объявляют важные известия. — Не в обиду госпоже Анжелике будь сказано, но я думаю, уж не знаю ли я о нем больше, чем она.

— Это бы меня весьма удивило, — сквозь зубы бросила Анжелика.

— Так говорите же, что вы знаете, — защебетали дамы, тут же подойдя поближе. — Он испанец? Итальянец? Турок?

— Ничего подобного. Он из наших краев, — изрекла кумушка с торжествующим видом.

— Из наших краев? Из Ла-Рошели?

— Разве я сказала — из Ла-Рошели? — Госпожа Маниго пожала своими широкими мясистыми плечами. — Я сказала, что он из наших краев — это значит, оттуда же, откуда и я.

— Из Ангулема? — хором воскликнули ларошельские дамы в порыве возмущения и недоверия.

— Не совсем, немного южнее. Из Тарба.., или из Тулузы, да, скорее всего из Тулузы, — добавила она нехотя. — Но все равно он дворянин из Аквитании, гасконец, — пробормотала она с гордостью, и ее заплывшие жиром глазки победоносно сверкнули.

У Анжелики перехватило горло. Она готова была расцеловать толстуху, но сдержалась, сказав себе, что с ее стороны глупо так расчувствоваться из-за вещей, которые того не стоят. Какой прок от воспоминаний здесь, на краю Моря Тьмы, где холодными вечерами по небу разливается играющее всеми цветами радуги сияние… Воспоминания — как засушенные цветы с частицами родимой земли на корнях, которые каждый носит у сердца.

— Как я это узнала? — продолжала между тем супруга судовладельца. — Для человека умного, мои милочки, это пара пустяков. Как-то раз, встретив меня на палубе, он сказал: «Госпожа Маниго, у вас ангулемский акцент!» Слово за слово — и мы начали говорить о наших краях…

Госпожа Мерсело, жена бумажного фабриканта, удовлетворив свое любопытство, сочла за лучшее воздержаться от восторгов.

— Чего он вам не сказал, моя милая, так это того, почему он носит маску, почему избегает встреч с другими судами и почему уже много лет, покинув родные края, путешествует по морям.

— Не всем же оставаться дома. Дух приключений дышит, где хочет.

— Дух приключений? Уж лучше скажите — любовь к грабежам.

Обе женщины искоса посмотрели на Анжелику. Упорство, с которым она отказывалась рассказать им подробнее о «Голдсборо» и его капитане, с каждым днем казалось им все более подозрительным. Вынужденные сесть на судно без флага, плывущее неизвестно куда, они считали, что имеют право на разъяснения.

Но Анжелика с непроницаемым видом молчала, прикидываясь, что ничего не слышит.

Дамы в конце концов удалились, дабы развесить на снастях плоды своего труда. Нужно было воспользоваться последними лучами этого чудесного солнца, ведь скоро его сменит холод северной ночи, который каждую выстиранную рубашку может превратить в стальные доспехи. Но днем, когда небо бывало безоблачно, а воздух — на удивление сух, на палубе становилось очень тепло и приятно.

— Как жарко! — воскликнула юная Бертиль Мерсело, снимая корсаж.

И так как ее чепчик съехал набок, она сдернула и его и тряхнула своими белокурыми волосами.

— Мы на краю земли, поэтому солнце совсем близко и так сильно греет! Сейчас оно нас поджарит!

Она пронзительно рассмеялась. Под ее сорочкой с короткими рукавами ясно обрисовывались красивая высокая грудь с острыми сосками и плечи, еще по-отрочески хрупкие, но сильные и округлые.

Поглощенная своими раздумьями Анжелика подняла глаза и посмотрела на девушку.

«Наверное, в семнадцать лет я была на нее похожа», — подумала она.

Одна из подружек Бертиль, тут же последовав ее примеру, сорвала с себя и корсаж, и шерстяную кофточку, что была под ним. Она была не так красива, как дочь Мерсело, но фигурка у нее была пухленькая и вполне сформировавшаяся, как у взрослой женщины. Открытая сорочка девушки соскальзывала с плеч.

— Мне холодно! — воскликнула она. — Ой, холод меня кусает, а солнце ласкает. Как хорошо!

Другие девушки смеялись, но несколько принужденно, стараясь скрыть смущение и зависть.

Анжелика перехватила взгляд Северины, и прочла в нем мольбу о помощи. Северина была младше других девушек, и неуместно вольное поведение старших подруг глубоко ее шокировало. Как бы в знак протеста она плотнее запахнула на груди концы своей черной косынки.

Анжелика сообразила, что происходит что-то необычное. Обернувшись, она увидела мавра.

Опираясь на свой украшенный серебром мушкет, Абдулла смотрел на девушек с выражением столь красноречивым, что всякому искушенному человеку было ясно, что у него на уме. Впрочем, эта очаровательная картина привлекла не одного его.

Темнокожие матросы с физиономиями висельников уже скользили вниз по вантам и с притворно безразличным видом подходили поближе.

Свисток боцмана заставил их вернуться на свои места. Карлик бросил на женщин взгляд, полный ненависти, и, плюнув в их сторону, удалился.

Абдулла торжествовал — теперь он был здесь единственный мужчина. Его лицо африканского идола было неизменно обращено к предмету его вожделения — белокурой девственнице, которая уже несколько дней как разбудила в нем желание, тем более жгучее, что он давно не имел женщины, ибо много дней находился в море.

Анжелика поняла, что она единственный взрослый человек среди этих взбалмошных дурочек и решительно взяла дело в свои руки.

— Вам следовало бы одеться, Бертиль, — сухо сказала она. — И вам тоже, Рашель. Вы с ума сошли — посметь вот так раздеться на палубе.

— Но ведь очень жарко! — воскликнула Бертиль, наивно тараща свои голубые глаза. — Мы так намерзлись, как же теперь не погреться?

— Речь не о том. Вы привлекаете внимание мужчин, а это неблагоразумно.

— Мужчин? Каких мужчин? — голос Бертиль вдруг сделался пронзительным. — Ax, этого, — протянула она, будто только сейчас заметила Абдуллу. — Ну, этот не в счет. А я-то думала…

И она рассмеялась серебристым смехом, который прозвенел словно колокольчик.

— Я знаю, что он мною любуется. Он приходит каждый вечер, когда мы собираемся на палубе и при удобном случае подходит ко мне. Он подарил мне несколько безделиц: стеклянные бусы, серебряную монетку. По-моему, он принимает меня за богиню. Мне это нравится.

— Вы заблуждаетесь. Он принимает вас за то, что вы есть, иными словами…

Она решила не продолжать, чтобы не смущать Северину и других девочек. Ведь воспитанные на Библии, за толстыми стенами протестантских домов, они были так наивны.

— Оденьтесь, Бертиль, — мягко повторила она. — Поверьте мне, когда у вас будет побольше опыта, вы поймете истинный смысл этого восхищения, которое так вам льстит, и покраснеете за свое нынешнее поведение.

Бертиль не стала дожидаться, когда у нее будет побольше опыта, и сразу же покраснела до корней волос. Ее миловидное лицо исказила злобная гримаса.

— Вы говорите так из ревности… Потому что он смотрит на меня, а не на вас… Теперь вы уже не самая красивая, госпожа Анжелика.., скоро самой красивой стану я — даже в глазах тех мужчин, которые сегодня все еще восхищаются вами… Вот вам — смотрите, как я следую вашим советам.

Она быстрым движением повернулась к Абдулле, и одарила его ослепительной улыбкой, открыв прелестные жемчужные зубки.

Мавр задрожал всем телом. Глаза его вспыхнули, а губы, отвечая на улыбку Бертиль, как-то странно растянулись.

— Ох, какая же вы дурочка! — вскипела Анжелика. — Бертиль, сейчас же прекратите эти проделки, не то, обещаю вам, что все расскажу вашему отцу.

Угроза подействовала. В том, что касалось соблюдения благопристойности, мэтр Мерсело шуток не любил, а когда речь шла о его единственной обожаемой дочери, и вовсе был до крайности щепетилен. Бертиль неохотно подняла свой корсаж. Рашель оделась еще раньше — после первых же слов Анжелики, потому что как и вся молодежь их маленькой общины, питала глубокое доверие к советам служанки мэтра Берна. И неожиданная дерзость Бертиль по отношению к ней потрясла девушек, словно святотатство.

Но Бертиль, которой уже давно не давала покоя зависть, не желала признать себя побежденной.

— О, я знаю, откуда произошла ваша досада, — снова заговорила она. — Хозяин корабля не удостоил вас взглядом. А между тем всем известно, что вы проводите ночи в его каюте. Но сегодня он предпочел приволокнуться за Абигель.

Она нервно рассмеялась.

— У него не очень-то хороший вкус! Что он нашел в этой высохшей старой деве?

Желая угодить Бертиль, две или три ее подружки хихикнули.

Анжелика устало вздохнула.

— Бедные мои дети, ваша глупость превосходит всякое воображение. Вы еще ничего не понимаете в жизни, однако беретесь о ней рассуждать. Придется мне вам сказать, раз уж вам самим это невдомек, что Абигель — женщина красивая и привлекательная. Да знаете ли вы, что когда она распускает волосы, они доходят ей до поясницы? Ни у одной из вас никогда не будет таких красивых волос, даже у вас, Бертиль. К тому же, у нее есть ум и сердце, вы же своей глупостью можете наскучить даже тем поклонникам, которых к вам привлечет ваша юность.

Уязвленные ее словами, юные дурочки замолчали — не потому, что Анжелика убедила их, а потому, что они не нашли, что ответить, Бертиль одевалась медленно, поглядывая на мавра, который продолжал неподвижно стоять на том же месте, будто темное изваяние, одетое в развеваемый ветром белоснежный бурнус.

Анжелика повелительно бросила ему по-арабски:

— Что ты тут делаешь? Поди прочь, твое место подле твоего господина.

Абдулла вздрогнул, словно вдруг пробудился ото сна, и с удивлением посмотрел на женщину, которая заговорила с ним на его языке. Потом под взглядом зеленых глаз Анжелики на его лице отразился страх и он ответил, точно ребенок, пойманный на запрещенной шалости:

— Мой господин еще здесь. Я жду, чтобы последовать за ним.

Анжелика только теперь заметила, что Рескатор стоит у подножия трапа, ведущего на капитанский мостик и беседует с Ле Галлем и тремя его друзьями.

— Ну что ж, тогда уйдем мы, — решила она. — Дети, идите за мной!

Она ушла, уводя с собой девушек.

— Этот негр… — прошептала испуганная Северина, — Госпожа Анжелика, вы заметили? Он смотрел на Бертиль так, словно хотел съесть ее живьем.

Глава 19

Настал день, когда Абд-эль-Мешрат рассказал ему наконец о покровителях, чье могущество позволяло ему, христианину, жить в самом сердце владений ислама, точно в магическом круге, где с ним не могло случиться ничего дурного. Из этих откровений он понял, что его врач считает партию выигранной, и его выздоровление теперь просто вопрос дней.

Арабский лекарь рассказал ему о войнах и мятежах, которые залили кровью королевство Марокко. Граф с немалым удивлением узнал, что даже в Фесе время от времени совершаются массовые казни. Достаточно было подняться по лестнице и заглянуть за стены дворца, чтобы увидеть виселицы и кресты, которые почти никогда не пустовали — на них только менялись жертвы. Это были предсмертные конвульсии царствования Мулея Арши, у которого его брат Мулей Исмаил вырвал власть с жадным нетерпением молодого грифа.

Теперь править будет Мулей Исмаил. И он желает привлечь к себе на службу его, Жоффрея де Пейрака, крупного христианского ученого.

«Он или скорее тот, кто его представляет и руководит его действиями с детских лет, — его министр, евнух Осман Ферраджи».

Тайный советчик нового властителя, еще нетвердо сидевшего на троне. Осман Ферраджи был по происхождению черный семит; в детстве он был рабом марокканских арабов. Умный и хитрый, он знал, что его всегда будут попрекать его расовой принадлежностью, если он не сумеет стать незаменимым.

И он вынашивал множество хитроумных замыслов, с проворством и точностью паука ткал свою паутину, то встряхивая одну нить, то вдруг забрасывая и закрепляя другую, чтобы в конце концов задушить жертву, которую перед тем ловко лишил всякой способности к сопротивлению.

Чернокожий министр внимательно следил за всеми интригами, которые плелись среди знати и в народе, состоявшем из арабов, берберов и черных мавров. И знати, и простонародью были чужды бережливость и благоразумие, они презирали торговлю, разоряли себя войнами и расточительством, тогда как ум евнуха был весьма тонок и он отлично разбирался в коммерции и самых сложных экономических комбинациях.

Новый султан Мулей Исмаил недавно завоевал известные еще из Библии земли на берегах Нигера, где некогда добывали золото рабы царицы Савской. Власть нового государя отныне простиралась до лесов Берега пряностей, где в тени гигантских деревьев обнаженные негры мыли золото в реках, добывали его из дробленого камня и даже работали в золотоносных шахтах глубиной в триста футов.

Осман Ферраджи рассматривал это золото как основное средство укрепления власти своего воспитанника, ибо власть предыдущего султана расшаталась прежде всего из-за его неумения управлять финансами. Новый султан был в этих делах так же несведущ, как и его предшественник, однако Осман Ферраджи ручался, что если завоеванные мечом Мулея Исмаила золотые рудники будут процветать, как во времена Соломона и царицы Савской, царствование его будет долгим.

Первое разочарование постигло министра, когда эмиссары, посланные им на юг, доложили о необыкновенной лености и злонамеренности черных племен. Золото было им нужно лишь для того, чтобы приносить его в жертву своим богам или делать из него побрякушки — единственное, чем прикрывали наготу их женщины. Что же касается тех, кто пытался заставить их изменить свое мнение на сей счет, то таких они быстро отправляли на тот свет с помощью яда.

Однако только они, эти черные язычники, поклонявшиеся идолам, знали секреты золота. Если принуждать их силой, они просто покинут шахты и прекратят добычу. Таков был ультиматум, который побежденные предъявили победителям.

Великий евнух как раз был озабочен этими известиями, когда его шпионы перехватили письмо, посланное Жоффреем де Пейраком ученому марабуту из Феса.

— Будь вы просто одним из моих христианских друзей, мне было бы довольно трудно вас защитить, — пояснил Абд-эль-Мешрат, — ибо в скором времени Марокко захлестнет волна религиозной нетерпимости. Мулей Исмаил провозгласил себя мечом Мухаммеда! По счастью, в своем письме вы упомянули о наших давних работах с благородными металлами. Это пришлось как нельзя более кстати.

Звезды, с которыми посоветовался Осман Ферраджи, поведали ему, что Пейрак послан ему Судьбой. Он уже прочел по ним, что правление узурпатора, которого он посадил на трон, будет долгим и что при нем страна будет процветать. Теперь же небесные светила открыли великому евнуху султана, что в этом процветании огромную роль сыграет один чародей, чужестранец и изгнанник, ибо подобно Соломону он владеет тайнами Земли. Будучи вызван и допрошен, Абд-эль-Мешрат подтвердил предсказание звезд. О золоте и его добыче христианский ученый, его друг, знает больше, чем кто-либо из ныне живущих, сказал он. С помощью химии он может извлекать золото из породы даже тогда, когда при самом мелком дроблении не удается обнаружить ни единой блестящей частицы.

Тотчас же были даны распоряжения доставить в Марокко этого полезного человека, которого счастливая — для Мулея Исмаила — судьба вынудила бежать из французского королевства.

— Отныне ваша особа священна и неприкосновенна в землях ислама, — продолжал свой рассказ арабский врач. — Как только я объявлю, что вы поправились, вы поедете в Судан с вооруженной охраной и даже, если сочтете это необходимым, с целой армией. Вам будет предоставлено все. Но взамен вы должны будете как можно скорее прислать его превосходительству великому евнуху несколько слитков золота.

Жоффрей де Пейрак задумался. У него явно не было другого выбора кроме как согласиться пойти на службу к мусульманскому государю и его визирю. Приняв их предложения, он осуществит свои желания — желания ученого и путешественника. Он уже много лет мечтал увидеть те земли, в которые его сейчас посылали и о которых ему часто рассказывал родившийся там Куасси-Ба.

— Я соглашусь с радостью и даже с восторгом, — сказал он, — если буду уверен, что от меня не потребуют перейти в ислам. Я знаю, что ваша религия столь же непримирима, как и моя. Крест и Полумесяц ведут между собой войну уже более десяти веков. Что же касается меня, то я всегда с уважением относился к форме обрядов, посредством которых люди считают нужным поклоняться своему Создателю. Я хотел бы, чтобы этот принцип применялся также и ко мне. Какое бы пятно ни легло из-за меня на имя моих предков, я не стану прибавлять к нему еще и звание ренегата.

— Я предвидел ваши возражения. Если бы речь шла о самом Мулее Исмаиле, ваше желание вряд ли бы исполнилось. Султан наверняка предпочел бы нового слугу Аллаха на земле золоту в своих сундуках. Однако у Османа Ферраджи, хотя он и добрый мусульманин, иные устремления. Служить вы должны прежде всего ему, а он не потребует от вас ничего такого, чего вы не смогли бы принять.

И старик весело заключил:

— Естественно, я поеду с вами. Я должен заботиться о вашем драгоценном здоровье, содействовать вам в ваших трудах и — кто знает — может быть, мне удастся помочь вам избегнуть кое-каких ловушек. Наша страна очень отличается от вашей, так что я даже помыслить не могу оставить вас на милость случая и наших скверных дорог.

За несколько последующих лет Жоффрей де Пейрак объездил раскаленные земли Судана и тенистые, но не менее опасные леса Гвинеи и Берега Слоновой Кости. К поиску и добыче золота он добавил работу исследователя. Он проникал в земли неведомых племен, которых вид мушкетов его марокканской стражи побуждал скорее к бунту, чем к доверию. Он сумел склонить их на свою сторону одно за другим, ибо у него и этих голых дикарей все же было нечто общее — глубокий интерес и любовь к земле и ее тайнам. Когда он до конца понял ту страсть, что испокон веков побуждала чернокожих жителей этих земель с риском для жизни спускаться в недра земли, чтобы добыть несколько крупиц золота для приношения своему деревянному идолу, он воистину почувствовал себя их братом.

Иногда ему случалось месяцами одному жить в лесу, который внушал страх его спутникам, жителям пустыни и побережья. Даже Куасси-Ба, и тот не смел проникнуть в него дальше опушки. Тогда с графом оставался только Абдулла, совсем еще юный фанатик, который раз и навсегда уверовал, что белому колдуну покровительствует сам Аллах и что у него есть волшебный талисман. И правда, с ним ни разу ничего не случилось. Стража, данная ему султаном, в основном была занята тем, что сопровождала караваны, везущие слитки золота на север.

Наконец Абд-эль-Мешрат сказал, что пора возвращаться в Марокко: великий евнух Осман Ферраджи, чрезвычайно удовлетворенный результатами работы белого мага, передал им, что Мулей Исмаил желает встретиться с этим магом в своей столице Мекнесе. К тому времени султан уже прочно утвердил свою власть. Даже в самых отдаленных провинциях уже чувствовались благотворные последствия его правления. Сам рожденный негритянкой, сделавший своей первой женой суданку, он, кроме того, набрал себе личную охрану из лучших воинов Судана и сахелов с Нигера и с верховьев Нила. Это был зародыш армии, которая была ему безраздельно предана.

Когда Жоффрей де Пейрак уезжал обратно на север, в золотых рудниках кипела работа. Земли, где прежде царил разброд и вспыхивали бесчинства, были умиротворены. Мелкие местные царьки одумались и теперь побуждали своих подданных продолжать работы, чтобы удовлетворить северных властителей, от которых в обмен на золото получали всякие дешевые товары, ткани и мушкеты. Последние, как величайшее сокровище, скупо распределялись среди самых верных.

После красных варварских дворцов на берегах Нигера Мекнес, город оживленный, богатый, красивый, утопающий в прекрасных садах, выглядел как воплощение цивилизации.

Любовь арабов к пышности нравилась Жоффрею де Пейраку. Да и сам он, приехав в город в сопровождении эскорта в роскошных одеждах, с великолепным оружием, приобретенным на побережье у торговцев-португальцев или в глубине страны у египтян, произвел на Мулея Исмаила сильное впечатление.

Иной завистливый государь мог бы заставить его жестоко поплатиться за столь откровенное афиширование своего богатства. Граф де Пейрак уже имел подобный опыт под иными небесами, с Людовиком XIV. Однако он не счел это достаточным основанием для того, чтобы изменить своим привычкам. Проезжая через город на своем черном коне, в шитом серебром белом шерстяном плаще, он поймал себя на мысли, что с безразличием глядит на несчастных рабов-христиан, перетаскивающих грузы под бичами надсмотрщиков — солдат армии повелителя правоверных.

Мулей Исмаил встретил его с помпой. У султана и в мыслях не было завидовать славе христианского ученого — напротив, он чувствовал себя польщенным тем, что сумел добиться от него столь значительных услуг, не унизив ни принуждением, ни пыткой. По совету Османа Ферраджи, который сам не присутствовал на аудиенции, Мулей Исмаил не заговаривал со своим гостем о предмете, наиболее ему близком, а именно о переходе в ислам этого великого таланта, которому судьба назначила родиться в стране ложной веры.

Три дня празднеств скрепили их дружбу. Когда торжества подходили к концу, Мулей Исмаил объявил Жоффрею де Пейраку, что направляет его послом в Стамбул, к великому султану Оттоманской империи.

Когда французский дворянин стал уверять, что не способен выполнить такую миссию, Исмаил помрачнел. Ему пришлось признаться, что он, увы, все еще вассал турецкого султана и, сказать по чести, это турок потребовал у него прислать в Стамбул белого колдуна. Великий султан желал, чтобы тот повторил

— на этот раз с серебром — чудо с добычей золота, совершенное для его прославленного верноподданного, государя Марокко.

— Эти выродившиеся, изнеженные турки, забывшие о вере, воображают, что я держу тебя в башне и что ты делаешь мне золото из верблюжьего помета! — вскричал Мулей Исмаил, раздирая на себе плащ в знак величайшего презрения.

Жоффрей де Пейрак заверил султана, что останется ему верен и не примет никаких предложений повелителя Блистательной Порты, если они будут во вред государю Марокко.

Вскоре он был уже в Алжире. После трех лет невероятных приключений в самом сердце Африки, он, бывший смертник, чудом вырвавшийся из пыточных застенков короля Франции, вновь оказался на берегах Средиземного моря с обновленным, исцеленным телом и глубокими шрамами в душе.

Часто ли за эти долгие годы думал он об Анжелике? Терзался ли тревогой за судьбу своей семьи? По правде сказать, зная психологию прекрасного пола, он понимал, что любая женщина сочла бы себя вправе упрекнуть его за то, что он не посвятил все свое время горьким сожалениям и безутешным слезам. Но он был мужчина и по характеру был склонен всегда жить настоящим. К тому же единственная задача, которую он тогда себе поставил — выжить — оказалась невероятно трудной. Он помнил времена, когда физическая боль становилась столь мучительной, что огонек его мыслей потухал и он полностью утрачивал способность думать. Тогда он осознавал только одно — что он голоден, немощен, гоним, что это смертельное кольцо вокруг него сжимается и ему нужно во что бы то ни стало из него спастись. И он брел дальше.

Воскресший сохраняет лишь смутное воспоминание о том, как он шел по царству мертвых. И когда в Фесе он вновь обрел здоровье, ему не хотелось возвращаться к пережитому и думать о том, что осталось в прошлом. Его поступление на службу к султану Марокко было залогом того, что у него есть будущее. В самом деле, стоило ли выживать, если бы этого будущего у него не было, — если бы он так и остался отверженным, для которого нет места под солнцем? К счастью, теперь он мог ходить как все. Какое чудесное, какое удивительное ощущение! Абд-эль-Мешрат порекомендовал ему как можно больше ездить верхом, и он подолгу скакал на коне по пустыне, тщательно обдумывая детали предстоящей экспедиции. Человек, у которого есть только один шанс, предоставленный ему покровителем, не может позволить себе роскоши разочаровать этого покровителя своим небрежением и не вправе расточать себя ни на что, кроме работы, которую он обязался исполнить.

Но однажды вечером в Фесе, вернувшись в покои, отведенные ему во дворце Абд-эль-Мешрата, он с удивлением увидел в свете луны хорошенькую девушку, которая ожидала его, сидя на подушках. У нее были прелестные глаза лани, под легким тюлевым покрывалом — алые, как спелый гранат, губы, а прозрачная туника позволяла без труда различить безупречно красивое тело.

Жоффрей де Пейрак, бывший хозяин Отеля Веселой Науки, где галантные дворяне и благородные дамы Лангедока поклонялись любви, был в это время настолько далек от мыслей о любовных забавах, что поначалу подумал, будто перед ним служанка, которой вздумалось над ним подшутить. Он уже собрался было ее выпроводить, когда девушка сказала, что святейший Абд-эль-Мешрат поручил ей услаждать ночи его гостя, который отныне может отдавать женщинам часть своих сил, полностью восстановленных благодаря его, Абд-эль-Мешрата, стараниям.

Сначала он рассмеялся. Он смотрел, как она расстегивает свою тюлевую чадру, как одно за другим снимает покрывала со свойственной ее ремеслу искусной простотой, одновременно кокетливо и непринужденно. Затем по тому, как стремительно и неистово вдруг забурлила в его жилах кровь, он понял — в нем проснулось желание.

Как умирая от голода на тяжком пути в Париж, он тянулся к хлебу, умирая от жажды — к источнику, так и сейчас его неудержимо потянуло к женщине, и, слившись с этой шафрановой, благоухающей амброй и жасмином плотью, он окончательно осознал, что жив.

Именно в ту ночь он впервые за долгие месяцы вспомнил Анжелику, и воспоминания эти были столь остры и пронзительны, что он так и не смог уснуть.

Женщина, молодое, красивое животное, спала на ковре, и сон ее был так спокоен, что он даже не слышал ее дыхания.

Он лежал на подушках и вспоминал. Когда в последний раз он сжимал в объятиях женщину, то была она, Анжелика, его жена, его милая фея из болот Пуату, его зеленоглазый кумир.

Теперь все это терялось во мгле минувшего. Ему и прежде случалось ненадолго задумываться о том, что с нею сталось, но он за нее не тревожился. Он знал: она живет в Монтелу, в своей семье, и ей не грозят ни одиночество, ни нужда. Ведь в свое время он поручил Молину, своему давнему компаньону в Пуату, позаботиться о финансовых делах юной графини де Пейрак, если с ним самим что-нибудь случится. Она с обоими детьми наверняка укрылась в провинции.

Внезапно он почувствовал, что не в силах смириться с этой разлукой, с тем, что между ними пролегла бездна молчания, глухое пепелище. Он желал ее, и желание это было так сильно, что он рывком сел на своем ложе и огляделся в поисках какого-нибудь волшебного средства, которое помогло бы ему сейчас же, в одно мгновение, перенестись через окружающие его руины и вернуть ушедшие дни и ночи, когда, запрокинув голову, она лежала в его объятиях.

Когда в Тулузе он решил жениться, ему было тридцать лет, и он уже несколько пресытился любовными похождениями. Он вовсе не ожидал открытий от того, что поначалу было для него всего лишь сделкой, коммерческим контрактом. Но, увидав Анжелику, он был поражен ее красотой, а потом еще более поразился, узнав, что она девственна. Он был ее первым мужчиной. Посвящение в тайны любви этой прелестной девушки, на удивление страстной и вместе с тем дикой и неприступной, как горная козочка, было прекраснейшим из его любовных воспоминаний.

Все другие женщины перестали для него существовать: как те, кого он знал тогда, так и те, с кем был близок в прошлом. Он с трудом вспомнил бы их имена и даже лица.

Он преподал ей уроки любви, научил ее наслаждению. Он научил ее также многому другому, чему, по его прежним понятиям, мужчина не мог научить женщину. Прочные узы соединили их умы, их сердца. Он видел, как меняется ее взгляд, ее тело, ее движения. Три года держал он ее в своих объятиях. Она подарила ему сына, носила под сердцем их второго ребенка. Родился ли он?

Тогда он не мог жить без нее. Она была для него единственной. А теперь он ее потерял!

На следующий день он был так мрачен, что Абд-эль-Мешрат осторожно осведомился, вполне ли он удовлетворен утехами вчерашней ночи и не испытывает ли после них какого-либо разочарования или беспокойства, от которых могли бы помочь средства медицинской науки. Жоффрей де Пейрак успокоил друга, но о своих терзаниях ничего ему не сказал. Несмотря на всю их духовную близость он знал, что Абд-эль-Мешрат его не поймет. Любовь к одной-единственной женщине — редкость среди мусульман, для них женщина — только источник наслаждения, их интерес к ней — чисто плотский, а потому, по их разумению, потеряв одну женщину, мужчина легко может заменить ее другой.

Совсем иное дело — любимая лошадь или друг.

Жоффрей де Пейрак старался отогнать наваждение, за которое немного презирал себя. Прежде он всегда умел вовремя освободиться из-под власти чувств, считая, что с его стороны было бы слабостью позволить любви занять в его жизни главенствующее место в ущерб его свободе и его трудам. Неужели ему придется признать, что Анжелика своими тонкими ручками и белозубой улыбкой околдовала его?

Но что он мог поделать? Помчаться к ней? Не будучи пленником, он, тем не менее, понимал, что несмотря на почет, которым его окружили, он не волен отвергнуть покровительство таких могущественных особ, как султан Мулей Исмаил и его визирь Осман Ферраджи. Они держали в своих руках его судьбу.

Он справился с собой, выдержав и это испытание. Время и терпение, говорил он себе, в конце концов помогут ему вновь обрести ту, которую он никогда не сможет забыть.

Поэтому, снова оказавшись на берегу Средиземного моря, он первым делом послал гонца в Марсель, чтобы узнать, что сталось с его женой и сыном, а возможно, и двумя сыновьями. По зрелом размышлении он решил, ничего не сообщать о себе своим прежним друзьям из французской знати. Они наверняка давным-давно о нем забыли. И он снова обратился к отцу Антуану, капеллану королевских галер в Марселе и попросил его поехать в Париж и отыскать там адвоката Дегре. Ловкий и умный молодой адвокат, который с немалым мужеством защищал его в суде, внушал ему доверие.

А пока он должен был плыть в Константинополь. Перед этим он заказал одному испанскому ремесленнику в Боне несколько масок из тонкой, жесткой кожи, чтобы скрыть под ними лицо. Он не хотел, чтобы его узнали. Случай наверняка сведет его и с подданными его величества короля Франции и с кем-нибудь из родственников, которых он, происходя из родовитой семьи, во множестве имел среди европейской знати. Только среди рыцарей Мальтийского ордена у него было два кузена. Средиземное море, эта великая арена битв с неверными, влекло к себе дворян со всей Европы.

Встав под знамена берберийцев, тулузский граф поставил себя в весьма двусмысленное положение. Изгнанный своими единоверцами, он влился в мир, им противостоящий, в мир ислама, который на протяжении многих веков расширял свои владения при всяком отступлении христианства. Воспользовавшись их духовным упадком, Оттоманская империя захватила страны, дотоле глубоко христианские: Сербию, Албанию, Грецию. Вскоре ее воины дойдут до золоченых ворот одной из твердынь католицизма — Вены. Рыцари Ордена святого Иоанна из Иерусалима потеряли и Крит, и Родос, и теперь у них оставалась лишь крошечная Мальта.

Итак, Жоффрей де Пейрак отправился к турецкому султану. Угрызения совести его не терзали. Ведь речь не шла о том, чтобы он христианин, оказывал помощь врагам веры, от которой он не отрекся. Нет, он задумал иное. Для него было очевидно, что царящий в средиземноморских водах безумный хаос порожден не одним только берберийским разбоем и оттоманской экспансией, но также бесчинствами и лихоимством государств христианской Европы. Если взять все в целом, то турки, довольно наивные в делах коммерции, никогда не смогут тягаться в жульничестве с венецианскими, французскими или испанскими банкирами. Оздоровление денежной системы могло бы способствовать установлению мира — только до этого еще никто не додумался. Чтобы добиться своей цели, Жоффрей де Пейрак решил взять в руки контроль над двумя главными рычагами эпохи: золотом и серебром. Он уже знал, как он это сделает.

После бесед с султаном султанов и его советниками из Великого Дивана граф разместил свою штаб-квартиру на Крите, во дворце в окрестностях Кандии. Он давал там празднество, когда ему доложили, что вернулся гонец, которого он посылал во Францию. Тотчас забыв обо всем, что занимало его за мгновение до этого, он оставил гостей и поспешил навстречу слуге-арабу: «Входи быстрее! Говори!..»

Слуга отдал ему письмо отца Антуана. В нем священник кратко и нарочито бесстрастно сообщал о результатах розысков, произведенных им в Париже. Он узнал от адвоката Дегре, что бывшая графиня де Пейрак, вдова дворянина, который, как все считают, был сожжен на Гревской площади, вышла замуж за своего кузена, маркиза дю Плесси-Белльер, родила от него сына и живет в Версале, при королевском дворе, где занимает почетную должность.

Он смял листок в кулаке.

Его первым побуждением было не верить. Этого не может быть, это невозможно!.. Затем очевидность произошедшего начала становиться все яснее и яснее по мере того, как с глаз его словно спадала пелена и он осознавал, насколько наивно было с его стороны не подумать о подобной развязке. И правда, что может быть естественнее? Разве стала бы юная, блистающая красотой вдова хоронить себя в старом провинциальном замке и ткать покрывало, подобно Пенелопе?

Быть окруженной толпой поклонников, домогающихся ее любви, вступить в новый брак, красоваться при дворе — вот что назначено ей судьбой. Почему он не додумался до этого раньше? Почему не приготовился к этому удару? Почему он так страдает?

Любовь притупляет разум. Любовь делает человека слепым. И только ученый граф де Пейрак об этом не догадывался.

Да, Анжелика была его творением, он изваял ее по своему вкусу, но означало ли это, что она уже никогда не выйдет из-под его влияния? Жизнь и женщины переменчивы. Ему следовало об этом помнить. Однако он оказался слишком самонадеянным.

То, что она вдобавок была его законной женой, еще более укрепляло в нем чувство, которое внушила ему сама Анжелика: что она существует только благодаря ему и для него. Он дал увлечь себя в западню утонченных наслаждений, которые щедро дарил ему богатый, веселый ум его молодой жены, подвижный и быстрый, как горный поток. Но едва он вкусил это блаженство: знать, что она связана с ним вечными узами любви, как судьба их разлучила. Он стал отверженным, лишился всего своего могущества — так мог ли он требовать, чтобы она осталась верна воспоминаниям о былом? Женщина, которую он любил, его жена, его творение, его сокровище, отдала себя другим!..

Что может быть естественнее, снова и снова повторял он себе. Неужели она до того ослепила его, что он совсем не видел в ней зачатков иных склонностей? Женщина, которую так одарила природа, не способна быть верной. Разве он не познал на себе силу ее женских чар, неодолимую притягательность окружающего ее ореола, этого неуловимого очарования, которым дышит в ней все, ее походка, жесты… Нечасто, куда реже, чем принято думать, встречаются на свете женщины, рожденные, чтобы пленять мужчин. Не единственного избранника, а всех мужчин, которым случается оказаться поблизости. Анжелика — из этой породы… Она пленяет неосознанно, неумышленно… По крайней мере когда-то он в это верил! Какие же тайные замыслы уже зарождались в ее мозгу, когда он привез ее на свадьбу короля в Сен-Жан-де-Люз? В ту пору она была еще так молода, едва вышла из отрочества, но он отлично знал, что она обладает железным характером, умом, интуицией, хитростью — качествами опасными и оттого еще более обворожительными.

Ей достаточно было поставить все это на службу своему честолюбию — и до каких высот могла она подняться!

До красавца маркиза дю Плесси, любимца герцога Орлеанского, брата короля.

А потом и до самого короля — почему бы и нет? Как же он был прав, что не тревожился о ней!

Увидев, что глаза хозяина вспыхнули гневом, гонец пал ниц, окаменев от страха. Жоффрей де Пейрак судорожно сжимал в кулаке письмо, словно под его пальцами был не листок бумаги, а белая шея Анжелики.

Потом он засмеялся, но смех застрял в горле, и у него перехватило дыхание. Потому что с тех пор, как голос его сорвался, он уже не мог смеяться, как смеялся прежде. Здесь все искусство Абд-эль-Мешрата оказалось бессильно. Врач вернул ему только способность говорить. Но он не мог смеяться, как раньше. Не мог петь. Его горло было словно стиснуто стальным ошейником.

В пении изливается боль души. Даже теперь, много лет спустя, его грудь иногда переполнялась звуками, которым он не мог дать выхода. Он свыкся с этим увечьем, но когда на него нападала тоска, ему бывало тяжело его выносить. А тоска эта всегда была вызвана одним и тем же — сознанием, что он потерял Анжелику. Остальное, он повторял себе это сотни раз, он перенес легко: телесные муки, изгнание, разорение. Он бы выдержал все, что угодно, — ведь тогда у него была она.

Она была его единственной слабостью. Единственной женщиной, которая заставила его страдать. И за это он злился на нее тоже.

Разве можно страдать из-за любви? Разве можно страдать из-за женщины?

Глава 21

Все началось с того, что к Анжелике подошли Северина и Рашель, старшая дочь адвоката Каррера.

— Госпожа Анжелика, пропала Бертиль.

Она не сразу поняла о чем речь. Рашель рассказала ей, что, когда им пришло время вернуться на орудийную палубу, Бертиль решила остаться наверху.

— Зачем?

— Ох, она как будто в уме тронулась, — ответила Рашель. — Говорила, что ей невмоготу толкаться внизу, в этом тесном хлеву, и хочется немного побыть одной. В Ла-Рошели у нее была своя собственная комната, так что вы понимаете… — заключила Рашель со смесью восхищения и зависти.

— Но с тех пор прошло уже больше двух часов, а она так и не вернулась, — подхватила встревоженная Северина. — А что, если ее смыло волной?

Анжелика встала и пошла искать госпожу Мерсело. Та сидела в своем углу вместе с двумя соседками и вязала. Гугенотские женщины уже обжили свои закутки на нижней палубе и взяли за обыкновение ходить друг к дружке в гости.

Госпожа Мерсело выслушала Анжелику с удивлением. Она думала, что Бертиль у подружки. Тут же все пассажиры были подняты на ноги и стало очевидно — девушки нигде нет.

Мэтр Мерсело в ярости кинулся на верхнюю палубу. В последние дни девчонка совсем от рук отбилась и стала позволять себе слишком много! Сейчас он ее проучит, чтоб поняла: дочь должна слушаться родителей на всех земных широтах и при любых обстоятельствах.

Однако скоро он вернулся очень встревоженный. Бертиль нигде не было. На этом проклятом корабле так темно, что хоть глаз выколи, сказал он, а матросы, к которым он обращался с вопросами, только тупо таращились на него

— сущие скоты!

— Госпожа Анжелика, не могли бы вы мне помочь? Вы знаете язык этих людей. Надо, чтоб они помогли искать ее. Может быть, Бертиль упала в какой-нибудь люк или сломала ногу.

— Море неспокойно, — сказал Каррер. — Девушку могло смыть за борт, как недавно смыло Онорину.

— О, Господи! — выдохнула госпожа Мерсело и рухнула на колени.

Всеобщее нервное возбуждение наконец прорвалось наружу. В свете ламп лица пассажиров выглядели мертвенно-бледными, осунувшимися. Шла уже третья неделя тяжелого плавания, моральный дух ослабел, и стоило чему-нибудь случиться с одним, как от внешнего спокойствия остальных не оставалось и следа.

У Анжелики не было ни малейшей охоты идти за Мерсело на верхнюю палубу. Бертиль, взбалмошная, как и все девушки ее возраста, наверняка сидит сейчас в каком-нибудь темном закутке и предается грезам, даже не догадываясь, что о ней беспокоятся. Что ж, в конце концов, ее желание побыть одной вполне объяснимо. Этого хотелось бы каждому. Но, смутно чувствуя за собой какую-то вину, Анжелика решила все же выйти наверх и попросила Абигель присмотреть за Онориной, пока ее не будет.

На палубе она присоединилась к Мерсело, Берну и Маниго. Трое гугенотов спорили с боцманом, который гневными жестами показывал им, что они должны немедля убраться восвояси. Не желая слушать никаких объяснений, он сделал знак матросам, и те схватили протестантов под мышки.

— Не трогайте меня, бандиты, — взревел Маниго, — а то уложу вас всех на месте!

Он был вдвое сильнее смуглых мальтийцев, которым было приказано его урезонить, но у тех за поясами имелись ножи — и они не замедлили их выхватить. Неразбериху усугубляло еще и то, что вся эта сцена происходила при очень скудном освещении.

И снова, как уже бывало прежде, кровопролитие предотвратил миротворец Никола Перро. Анжелика объяснила ему, что случилось. Он перевел ее слова несговорчивому Эриксону, но тот продолжал твердить, что у него есть приказ: после наступления темноты на палубе не должно быть ни одного пассажира. Однако поняв, что одна из пассажирок исчезла, он озадаченно покачал головой.

Время от времени Мерсело кричал, сложив руки рупором: «Бертиль, где ты?» В ответ слышались только свист ветра и неумолчный скрип корабля, раскачивающегося на черных волнах.

Голос Мерсело то и дело прерывался.

В конце концов Эриксон разрешил отцу пропавшей девушки остаться на палубе. Остальные, сказал он, должны вернуться вниз. Они подчинились, после чего дверь на нижнюю палубу была тут же накрепко заперта.

Анжелика осталась с Никола Перро.

— Я боюсь, — призналась она ему вполголоса. — И сказать по правде, море пугает меня куда меньше, чем ваши матросы. А что, если кто-нибудь из них, увидев одинокую девушку, уволок ее куда-нибудь, чтобы над ней надругаться?

Канадец обратился по-английски к боцману. Тот что-то недовольно проворчал, нетерпеливо переминаясь с ноги на ногу, затем удалился, бросив несколько слов через плечо.

— Он сказал, что сделает перекличку всего экипажа, от марсовых до тех, кто сейчас отдыхает в трюме. А мы тем временем обшарим палубу.

Никола Перро раздобыл три фонаря. Он, Анжелика и Мерсело осмотрели каждую бухту снастей, канадец не поленился заглянуть даже в спасательные лодки: шлюпку и каик.

Наконец все трое подошли ко входу в расположенный под ютом кубрик. Из-за двери раздался голос боцмана:

— Все матросы на месте. Отсутствующих нет.

Экипаж ужинал при тусклом свете масляных ламп. Наполняющий кубрик дым от матросских трубок был так густ, что хоть ножом режь. В нос ударял крепкий запах табака и алкоголя. Увидев обращенные в его сторону обветренные лица и горящие темные глаза, мэтр Мерсело ясно понял, что море — не единственная опасность, которая могла угрожать Бертиль.

— Вы думаете, кто-то из этих молодчиков мог покуситься на честь моей дочери? — шепотом спросил он Анжелику, побелев как полотно.

— Во всяком случае не те, что здесь.

Но воображение бумажного фабриканта уже разыгралось.

— Это еще ничего не доказывает. Совершив злодеяние, ее могли задушить и бросить в море.

На его висках выступил пот.

— Прошу вас, не тревожьтесь, — уговаривала его Анжелика. — Эриксон дает людей, чтобы обыскать корабль сверху донизу. — Не успела она произнести эти слова, как у нее мелькнула мысль о мавре Абдулле.

Уверенная в правильности своей догадки, она, не раздумывая, взбежала на ют.

На всегдашнем его посту — у двери хозяина — мавра не оказалось.

Анжелика застыла перед дверью капитанских апартаментов, моля про себя: «Господи, не дай этому случиться. Это было бы слишком ужасно для всех нас».

Из-за застекленной двери слышались звуки гитары. Потом дверь вдруг открылась — на пороге стоял Жоффрей де Пейрак, суровый и безжалостный.

Он повел себя так странно, что, говоря ему об Абдулле, Анжелика ожидала, что сейчас он опять вспылит.

Однако он, напротив, быстро обрел свое обычное самообладание. Мгновение — и перед Анжеликой снова стоял хладнокровный капитан, внимательный и бдительный.

Он взглянул на то место, где обыкновенно находился Абдулла. За те годы, что они плавали вместе, мавританский раб ни разу не оставил поста без приказа. Граф де Пейрак нахмурился:

— Черт возьми! Мне следовало за ним присматривать. Идемте!

Он зашел в каюту и взял потайной фонарь.

Жоффрей де Пейрак сошел на палубу, «главную улицу» «Голдсборо». Он сам отодвинул задвижки, запиравшие крышку люка, и начал спускаться по трапу, помогая себе только одной рукой, поскольку в другой держал фонарь. Анжелика была настолько взвинчена, что последовала за ним, не задумываясь и не замечая крутизны трапа. Вслед за ней спускался Никола Перро, а за ним с грехом пополам лез Мерсело.

Несчастный бумагопромышленник был вне себя от тревоги за дочь и даже не сознавал, что проделывает такие упражнения, от которых уже много лет как отвык.

Они спускались все ниже и ниже. Анжелика и представить себе не могла, что у кораблей могут быть такие глубокие трюмы. От резкого солоноватого запаха и сырости у нее перехватывало горло.

Наконец они остановились перед входом в узкий, темный коридор. Жоффрей де Пейрак прикрыл рукой стекло фонаря, чтобы притушить его свет — и тогда в дальнем конце прохода Анжелика различила другой свет, красноватый, словно он исходил из-за какой-то алой завесы.

— Он там? — шепотом спросил Никола Перро.

Жоффрей де Пейрак кивнул. Мэтр Мерсело с трудом полз по последнему трапу, поддерживаемый молчаливым индейцем, который, точно тень, скользнул в трюм вслед за своим хозяином.

Граф протянул фонарь канадцу, сделав ему знак посветить Мерсело. Потом он крадучись двинулся по коридору — быстро и совершенно бесшумно. И в этой тишине, которую нарушал только глухой, словно бы далекий шум моря, Анжелике вдруг почудился иной звук — что-то вроде странного, на двух нотах речитатива; он то поднимался до хриплого крика, то опускался до шепота. Нет, то не был обман чувств. По мере того, как они приближались к источнику красного света, монотонное заклинание становилось все громче, звучало все явственнее, заполняя собой узкое, темное пространство между скользкими стенами коридора, словно в некоем неотвязном кошмарном сне.

Странное завывание звучало то грубо и властно, будто чего-то требуя, то замирало, становилось тихим и протяжным, исполненным какой-то жалобной и вместе с тем грозной нежности. Анжелике это напомнило любовные призывы африканских хищников, которые она слышала по ночам в горах Риф.

Ей стало жутко, она почувствовала, как волосы у нее на голове встают дыбом и, не отдавая себе в том отчета, судорожно вцепилась в руку мужа. Он взялся за дырявую красную занавеску и отдернул ее.

Зрелище, открывшееся их глазам, было ужасно — и в то же время так невыразимо прекрасно, что даже Жоффрей де Пейрак на мгновение застыл, словно не решаясь вмешаться.

Эта нора во чреве корабля, эта убогая каморка, освещенная неверным, колеблющимся светом серебряного ночника, была логовом мавра Абдуллы.

Здесь он хранил свои сокровища, трофеи, накопленные за те годы, что он проплавал по морям. Кожаные сундучки, набитые безделушками, ковры, подушки, обтянутые посекшимся шелком, бутылки и стаканы из дешевого толстого стекла, синего, красного или черного, покрытые расписной глазурью старинные блюда, похожие на узорные вышивки. Из опрокинувшегося набок мешка из козлиной шкуры на ковер высыпались золотые украшения и драгоценные камни. На стене висели связки полусгнившей от сырости индийской конопли, предназначенной для набивания трубки кальяна, медные части которого тускло блестели в полумраке. Резкий, почти непереносимый запах мускуса смешивался со свежим ароматом мяты и крепким запахом морской соли, которая разъедала и портила сокровища, собранные здесь сыном марокканской пустыни.

Среди этого беспорядка, сочетающего в себе пышность и убожество, в обмороке лежала Бертиль.

Ее белокурые волосы рассыпались по ковру вперемешку с выпавшими из мешка драгоценностями; бессильно раскинутые руки походили на два поникших белых стебелька.

Абдулла не снял с нее одежду. Он оголил только ее ноги, и они ясно выделялись в сумраке, отливающие перламутром, такие стройные и изящные, что казалось — они принадлежат некоему сказочному существу, прекрасной нимфе, изваянной из алебастра рукою божества.

Склонившись над этой хрупкой красотой, мавр, тяжело дыша, издавал монотонные, тягучие звуки, будто читал что-то нараспев.

Его тело, полностью обнаженное и похожее на великолепную бронзовую статую, дрожало, мышцы судорожно подергивались. Между его напряженными, упертыми в пол руками болтался висящий на шее маленький кожаный мешочек с амулетами. Эти могучие руки были словно две несокрушимые черные колонны, стоящие на страже захваченной им добычи.

Он казался огромным, настоящим великаном, все мускулы его тела вздулись от сладострастия. При каждом движении на его мокрой от обильного пота спине словно извивались поблескивающие золотые змейки.

Губы мавра были полуоткрыты, колдовской речитатив становился все быстрее, настойчивее, истеричнее…

— Абдулла!

Дьявольское пение оборвалось.

Глухой голос господина вырвал одержимого из транса.

— Абдулла!

Мавр вздрогнул, как вздрагивает дерево от удара топора. И вдруг с ревом, с пеной у рта, с загоревшимися глазами вскочил и сорвал со стены кривую турецкую саблю.

Анжелика пронзительно закричала. Ей показалось, что сабля просвистела в дюйме от головы Жоффрея де Пейрака. Тот мгновенно пригнулся. Смертоносный клинок опять едва не поразил его, но он увернулся и крепко обхватил одержимого за туловище, говоря с ним по-арабски и пытаясь образумить. Однако мавр, похоже, одолевал его. Исступление, порожденное не нашедшей утоления похотью, придало ему невероятную силу.

На помощь графу бросился Никола Перро, и в тесной каморке началась яростная борьба. Кто в ней победит, было неясно.

Кто-то задел свисающую с потолка масляную лампу, она накренилась, и горячее масло вылилось прямо на плечо Абдуллы. Он завопил от боли — и вдруг опомнился.

Неистовая страсть, превратившая его в жреца, вершащего вечный обряд, отхлынула. Он снова был простым смертным, провинившимся слугой и растерянно оглядывался, вращая глазами. Вот тело его задрожало, и он медленно, словно придавленный тяжестью руки хозяина, опустился на колени. Еще миг — и он простерся ниц, уткнувшись лбом в скрещенные руки и заговорил, хрипло и скорбно, заранее признавая, что заслужил смерть.

Анжелика склонилась над Бертиль. Следов насилия не было — девушка просто лишилась чувств от страха. Может быть, мавр, со своей медвежьей силой немного придушил ее, когда, зажимая ей рот рукой, чтобы заглушить крики, тащил в самый нижний отсек корабля.

Анжелика приподняла Бертиль, слегка встряхнула и проворно поправила ее корсаж и юбку. Однако проделала она это все же недостаточно быстро, ибо мэтр Мерсело успел разглядеть, в каком беспорядке была одежда его дочери и сделал из этого соответствующий вывод.

— Какой ужас! Какой позор! — вскричал он. — Моя дочь, мое дитя! О, Господи!

Он упал перед Бертиль на колени, прижал ее к груди, в отчаянии повторяя ее имя, потом вскочил, бросился на распростертого мавра и принялся пинать его ногами. Тут ему в глаза бросилась валяющаяся на ковре сабля, и прежде чем кто-либо понял, что у него на уме, он схватил ее и занес для удара.

Жоффрей де Пейрак еще раз остановил смертоносную сталь, успев в последнюю секунду перехватить руку Мерсело. Ему, Никола Перро и индейцу пришлось напрячь все силы, чтобы утихомирить оскорбленного отца. В конце концов Мерсело уронил саблю и перестал вырываться.

— Будь проклят тот день, когда мы ступили на этот корабль, — пробормотал он, глядя перед собой блуждающим взором. — Клянусь, я убью этого негодяя собственными руками!

— Я единственный после Бога хозяин на этом корабле, — сурово ответил Рескатор. — И я один имею право вершить здесь правосудие.

— Вас я тоже убью, — сказал мертвенно-бледный Мерсело. — Теперь мы знаем, кто вы такой — бандит, гнусный торговец людьми. Вы не постесняетесь отдать наших жен и дочерей своей команде, а нас, уважаемых граждан Ла-Рошели, продать как рабов. Но мы сорвем ваши планы…

В наступившей после этих слов гнетущей тишине стало слышно, как тяжело он дышит. Жоффрей де Пейрак по-прежнему стоял между разъяренным гугенотом и распростертым на полу стонущим мавром. Внезапно он улыбнулся своей странной, кривой улыбкой, которая искажала его изрезанное шрамами лицо и придавала ему вид прямо-таки устрашающий.

— Я понимаю ваши чувства, мэтр Мерсело, — сказал он спокойно. — И сожалею об этом инциденте…

— Для вас это просто инцидент! — задыхаясь от ярости, произнес бумагопромышленник. — Моя дочь обесчещена! Мою бедную девочку мучили и…

Он сгорбился и, закрыв лицо руками, всхлипнул.

— Мэтр Мерсело, умоляю, выслушайте нас, погодите отчаиваться, — сказала Анжелика. — Благодарение небу, мы пришли вовремя. Бертиль отделалась всего лишь испугом. И этот урок научит ее вести себя впредь более благоразумно.

Но Мерсело, казалось, не слышал обращенных к нему слов. Никола Перро и индеец продолжали держать его и все не решались отпустить, боясь, как бы он опять не начал буйствовать. Наконец Бертиль пришла в себя, и он овладел собой.

— Отец! Отец! — закричала она.

Мерсело бросился к ней и начал ее успокаивать.

Возвращение Бертиль вызвало всеобщее возбуждение и растерянность.

Пока ее отец и индеец несли ее на руках, она то слабо стонала, точно умирающая, то начинала истерически кричать. Ее уложили на неудобное ложе из покрытой плащами соломы. Она отталкивала от себя мать, но непонятно почему цеплялась за Анжелику, и той пришлось сесть у ее изголовья и слушать сразу же посыпавшиеся вопросы, восклицания и рассказы о случившемся, уснащаемые самыми невероятными подробностями.

— Ваши предчувствия были верны, Маниго, — говорил раздавленный горем Мерсело. — И мое бедное дитя стало их первой жертвой…

— Предчувствия! — повторил за ним Маниго. — Вы хотите сказать: уверенность, мой бедный друг. То, что Ле Галль сумел узнать о замыслах этих преступников, не оставляет сомнений в том, каковы их истинные намерения. Все мы пленники, и участь наша будет ужасна…

Женщины заплакали. Бертиль завопила еще громче, отбиваясь от невидимого врага.

— Хватит доводить нас всех до истерики! — крикнула Анжелика.

Она схватила Мерсело за воротник и безо всякого почтения хорошенько его встряхнула.

— Сколько раз вам нужно повторять, что с Бертиль не случилось ничего страшного! Она так же невинна, как и в день своего рождения. Вам что, надо подробно растолковывать, как обстояло дело, когда мы пришли и вмешались, — раз уж вы, как видно, не способны понять с полуслова и успокоить вашу жену и дочь?

Мэтр Мерсело примолк. Когда Анжелика сильно гневалась, в ней появлялось что-то такое, от чего мужчины робели вступать с нею в спор. Вместо Мерсело заговорил адвокат Каррер.

— Вы сами признаете, что вмешались как раз вовремя, — заметил он с усмешкой. Иными словами, вмешайся вы чуть позднее, и бедное дитя…

— «Бедное дитя» сделало все, чтобы навлечь на себя эту неприятность.., и она это прекрасно знает, — сказала Анжелика, посмотрев на вошедшую в роль жертвы Бертиль. Та вдруг перестала рыдать и заметно смутилась.

— Уж не хотите ли вы обвинить мою дочь в том, что она поощряла гнусные поползновения этого мавра? — ощетинилась госпожа Мерсело.

— Вот именно. Я даже сделала Бертиль выговор. Ее подружки были рядом и могут подтвердить.

— Это правда, — робко сказала Рашель.

— Ах, конечно, ведь у вас так хорошо получается учить нравственности других.

Сказано это было самым ядовитым тоном, но Анжелика решила не отвечать тем же. Надо быть снисходительной — ведь этим людям есть от чего потерять голову.

— Совершенно верно. Только имея жизненный опыт, можно правильно судить, прилично или неприлично ведет себя девушка. У вас нет оснований обвинять всю команду и капитана в том, что они замыслили дурное.

В толпе гугенотов раздался ропот. К Анжелике, тяжело ступая, подошел Маниго.

— Кого вы защищаете, госпожа Анжелика? — спросил он холодно. — Шайку бандитов, сборище гнусных распутников? Или — того хуже — их капитана? Этого подозрительного субъекта, которому вы нас предали?

Анжелика не верила своим ушам. Он что, с ума сошел? Лица стоящих рядом с ним мужчин выражали такую же суровость и непримиримость. В тусклом свете фонарей была особенно заметна каменная неподвижность их взглядов под насупленными бровями, взглядов непреклонных судей, требующих ее, Анжелику, к ответу. Она поискала глазами Берна и увидела, что он тоже стоит в толпе и смотрит на нее так же холодно и недоверчиво, как и остальные.

Анжелика раздраженно передернула плечами. От вынужденного безделья и бесконечного пережевывания своих опасений и обид эти люди принялись за поиск врагов. Наверное, им очень не хватает папистов — некого стало проклинать.

— Я никого на защищаю. Я просто разъясняю вам истинное положение вещей — вот и все. Если бы Бертиль вела себя подобным образом в каком-нибудь порту, с ней могло бы случиться то же самое. Она поступила неблагоразумно, а вы, ее родители, плохо за ней смотрели. Что же касается обвинения в предательстве, которое вы бросаете мне…

Она больше не могла сдерживаться.

— Вы уже забыли, почему бежали из Ла-Рошели? И почему вы здесь? Неужели вы так ничего и не поняли? Вы же были обречены.., все!

И она с пятого на десятое рассказала им, какого страха ей пришлось натерпеться, когда ее допрашивали Бомье и Дегре. Полицейским было все известно! Для гугенотов уже были приготовлены места в королевских тюрьмах и на галерах. И ничто бы их не спасло.

— ..Если вас предали, продали ваши братья, нечего валить вину на тех, кто вам помог. Я вас не предавала.., наоборот, мне пришлось умолять капитана «Голдсборо» взять вас на борт. Плавать по морю вам не в новинку, и вы можете оценить, что это значило: взять целых пятьдесят пассажиров на судно, которое не было для этого приспособлено. Матросы с первого дня довольствуются сухарями и солониной, а из свежей провизии готовят еду для ваших детей.

— А что они готовят для наших женщин? — усмехнулся адвокат.

— И что готовится урвать для себя сам капитан? — наддал Маниго. — Неужели вы, госпожа Анжелика, так наивны, что полагаете, будто он оказал нам эту услугу даром?

— Конечно, нет. Но переговоры об оплате — это уже ваше дело.

— Что? Вести переговоры с пиратом?

— Вы обязаны ему жизнью, разве этого мало?

— Полно, вы преувеличиваете!

— Нет. И вы сами это прекрасно знаете, господин Маниго. Не вам ли приснилось, что вас душит змея и что у этой змеи голова господина Тома, вашего компаньона? Но теперь, избегнув величайшей опасности, вы не желаете чувствовать себя обязанным этим чужим для вас людям, которые были так добры, что спасли вас, — подумать только! — вас, самого уважаемого буржуа Ла-Рошели, вас, кого столь многие боялись! И почему вам так не хочется признать, что вы обязаны капитану? Да просто потому, что он не такой как вы, потому что он на вас не похож… Милосердный самаритянин пришел вам на помощь, перевязал ваши раны, но для вас, непогрешимых левитов, он все равно остается иноплеменником, чужаком. В самом деле, чего хорошего можно ждать из Самарии?... Задохнувшись, она замолчала и с высокомерным видом отвернулась.

«Если бы они узнали, какие узы связывают меня с ним, они бы меня, наверное, убили. Я бы утратила даже остатки их доверия».

Однако, несмотря ни на что, ее слова поколебали протестантов. Значит, она еще имеет на них какое-то влияние, хотя они и не вполне ей доверяют. Ее охватило восторженное возбуждение — ведь она борется за него, защищает его. Она сразу же встала на его сторону, хотя он ее и презирает, и, если ему будет грозить опасность, она сделает все, чтобы ее отвести. Одно по крайней мере ободряло ее: женщины в этом споре не участвовали. Конечно, им трудно было сделать выбор. Их мир рухнул слишком внезапно, и они еще не оправились от растерянности и не могли решить, какие опасности менее ужасны: те, что остались в прошлом, или те, что подстерегают в будущем.

— И все же очевидно, — пробурчал Маниго, нарушая тягостное молчание, — что намерения монсеньора Рескатора относительно нас как нельзя более подозрительны. На этом настаивают и Ле Галль, и Бреаж, и Шарон… Работая вместе с экипажем, они слышали кое-какие намеки, не оставляющие сомнений в том, что нас везут вовсе не на острова Вест-Индии. Об этом никогда и речи не шло.

— Может быть, нас везут в Китай, — предположил Альбер Парри, — некоторые члены экипажа, похоже, подозревают, что Рескатор открыл северный путь в легендарный Катай, тот самый пролив, который тщетно искали мореплаватели и конкистадоры…

Гугеноты в страхе переглянулись. Значит, впереди у них новые беды! И неоткуда ждать помощи — затерянные в океане, они могут полагаться только на себя.

В наступившей тишине вновь послышался плач Бертиль, и внимание пассажиров обратилось к ней.

— Моя дочь будет отомщена, — сказал Мерсело. — Если мы не сумеем постоять за себя и преступление мавра останется безнаказанным…

Внезапно он умолк, заметив предостерегающий знак Маниго. Мужчины начали обсуждать что-то вполголоса и говорили долго. Анжелика ясно видела: положение очень серьезно. И чувствовала себя виноватой.

Опустив глаза, она увидела встревоженные личики детей, и у нее защемило сердце. Некоторые из них, напуганные смятением и растерянностью взрослых, сгрудились вместе, как птенцы в гнезде, и старшие обняли младших. Анжелика опустилась рядом с ними на колени, прижала к себе Онорину, укрыла ее своим плащом и, стараясь отвлечь малышей от их страхов, начала рассказывать им про кашалотов. Ведь матросы обещали, что скоро они их увидят.

В конце концов, ей пришлось напомнить потерявшим голову матерям, что время уже позднее и пора готовить детей ко сну. Мало-помалу порядок восстановился.

Бертиль призналась, что, кроме жуткого страха, испытанного, когда ее схватили могучие лапищи мавра, она не помнит ничего. Сейчас, сообщила она, у нее ничего не болит. От всей этой истории в памяти осталось только какое-то смутное чувство сожаления.

Пастор Бокер держался в стороне, Абигель была рядом с ним.

Уложив Онорину, Анжелика подошла к ним.

— Ах, пастор, — устало проговорила она, — скажите, что обо всем этом думаете вы? Почему к выпавшим на нашу долю испытаниям добавляются еще и эти

— подозрения и раздор? Прошу вас, поговорите с ними.

Старый пастор был как всегда спокоен.

— Мы очутились в центре вихря, — сказал он. — Я слушаю, но отовсюду слышатся одни лишь нелепицы. Что пользы от моих увещеваний? Против разыгравшихся страстей слова бессильны. В жизни каждого человека рано или поздно настает день, когда лучшее в нем вступает в борьбу с худшим за власть над его сердцем. Для некоторых этот день настал… Я могу только молиться, ожидая исхода этого противоборства между Добром и Злом. Оно началось не сегодня.

«Из всех нас один лишь пастор нисколько не изменился, — подумала Анжелика. — Только еще больше похудел и поседел от тягот пути».

— Велика ваша мудрость, пастор, — сказала она.

— Я много лет провел в тюрьме, — со вздохом ответил старик.

Если бы он был пастырем ее веры, она могла бы ему исповедоваться и, положившись на священную тайну исповеди, рассказать наконец всю правду и попросить совета. Но даже эта духовная помощь была для нее недоступна.

Анжелика повернулась к Абигель — на ее лице было написано то же спокойное терпение, что и на лице ее отца.

— Абигель, что же с нами будет? Куда заведет нас эта разгорающаяся ненависть?

— Ненависть часто порождена страданием, — тихо, отозвалась дочь пастора Бокера.

Ее взгляд, отражающий безропотную покорность судьбе, был устремлен за спину Анжелики. Там, на фоне освещающих нижнюю палубу фонарей, чернела массивная фигура Габриэля Берна.

Анжелике не хотелось с ним общаться. Однако он последовал за ней и, не слушая возражений, вынудил ее пройти с ним в дальний темный угол. Здесь, на отшибе, он мог наконец поговорить с ней, что в этой беспрестанной толчее удавалось ему нечасто.

— Не пытайтесь исчезнуть, госпожа Анжелика. Вы все время меня избегаете. Дни идут, а я для вас словно не существую!..

Это была правда.

Каждый день, просыпаясь, Анжелика чувствовала, что все ее помыслы стремятся к тому, кого она любит, кого любила всегда, с кем наперекор всему связана вечными узами. В ее сердце уже не могло быть места для другого мужчины, для каких бы то ни было нежных чувств к этому другому, и она, почти не отдавая себе в том отчета, предоставила Абигель печься о здоровье мэтра Берна, чьи раны так беспокоили ее в начале пути.

Теперь он, как видно, вполне поправился, поскольку был на ногах и в его движениях не замечалось ни малейшей скованности.

Он крепко сжал ее руки выше локтей, и она увидела, как блестят его глаза, хотя из-за темноты не могла разглядеть его лица. Только необычный лихорадочный взгляд отличал нынешнего мэтра Берна от человека, подле которого она так мирно жила в Ла-Рошели. Однако и этого было достаточно, чтобы при каждом его приближении она испытывала неловкость. К тому же ее немного мучила совесть.

— Выслушайте меня, госпожа Анжелика, — сдержанно начал Берн. — Вы должны сделать выбор! Кто не с нами, тот против нас. С кем вы?

Ответ последовал незамедлительно.

— Я с людьми здравомыслящими и против дураков.

— Ваше салонное остроумие здесь неуместно, и вы отлично это знаете сами. Что до меня, то мне сейчас вовсе не до смеха, и я попросил бы вас отвечать без шуток.

И он так стиснул пальцами ее руки, что она едва не вскрикнула. Определенно, он полностью оправился от ран. К нему вернулась вся его прежняя сила.

— Я не шучу, мэтр Берн. Я вижу, что вы все готовы поддаться слепой панике, которая может толкнуть вас на поступки, достойные сожаления. Поэтому я на стороне тех, кто, сознавая, что нам предстоят немалые трудности, тем не менее продолжает с уверенностью смотреть в будущее и не сходит с ума, нагоняя страх на наших детей.

— А если в один прекрасный день мы обнаружим, что обмануты, будет уже слишком поздно сожалеть о нашей наивности. Разве вам известны намерения этого пиратского главаря, который взял над вами такую власть? Он рассказал вам о них хоть что-нибудь? Я в этом сильно сомневаюсь. Какую сделку вы с ним заключили?

Он почти тряс ее, но она была до того встревожена, что не замечала этого.

«В самом деле, что я о нем знаю? — думала она. — Он и для меня незнакомец. Слишком много лет отделяет того человека, которого я, как мне тогда казалось, знала, от того, которому мы вверили себя сейчас. Его репутация на Средиземном море скорее внушала страх, чем располагала к доверию… Король посылал против него свои галеры. Неужели он и вправду стал человеком без совести, отягощенным преступлениями и злодействами?»

Но вслух она не сказала ни слова.

— Почему он отказывается поговорить с нами? — не унимался Берн. — Почему пренебрегает нашими требованиями? Вы ему верите? Но вы ведь не можете поручиться, что он не замышляет дурного!

— Он согласился взять вас на свой корабль, когда ваши жизни были в опасности — этого достаточно!

— Я вижу, что вы не перестанете его защищать, даже если он продаст нас в рабство, — зло проворчал Берн. — Какими чарами он околдовал вас, что вы так изменились? Какие узы, какие воспоминания связывают вас с этим человеком и превращают вас в его послушную марионетку — вас, являвшую собой образец честности.., когда мы были.., в Ла-Рошели.

Стоило прозвучать этому последнему слову — «Ла-Рошель» — ив памяти обоих ожили те ушедшие мирные дни, когда в тишине и покое дома Бернов Анжелика, словно раненая волчица, зализывала свои раны. Должно быть, мэтру Габриэлю эти сладкие, неизгладимые воспоминания сейчас разрывают сердце…

Она жила с ним под одной крышей, но тогда он еще не понимал, что в ней, в ее лучезарной улыбке заключены все радости земли. Радости, о которых он ничего не знал, или скорее, — поправил он себя, — не желал знать. Он оттеснил все это в самые дальние глубины сердца, слишком уверенного в своей неуязвимости и желающего видеть в женских чарах только опасную ловушку, а в самой женщине — преступную искусительницу Еву. Недоверие, осторожность, легкое презрение — вот из чего всегда слагалось его отношение к женщинам. Но теперь он прозрел — ибо похититель отнял у него его сокровище, в сравнении с которым все потерянные им богатства не стоили ничего. Каждый день их кошмарного путешествия приносил ему невыносимые мучения. Он ненавидел этого человека, загадочного и необычайно обаятельного, которому достаточно было появиться, чтобы покрытые белыми чепчиками женские головки все как одна повернулись к нему, точно нацелившаяся на косяк рыбы стая чаек. «У женщин нет души, — негодуя, твердил себе Берн, — даже у самых лучших, даже у нее». Он сжимал Анжелику в объятиях, не обращая внимания на ее попытки высвободиться, ярость удесятеряла его силы, а желание настолько затуманило рассудок, что он даже не слышал, что она говорит ему, тщетно пытаясь оттолкнуть его от себя. Наконец до его сознания дошло слово «скандал».

— Перестаньте! Неужели вам мало одного скандала за вечер? — умоляла Анжелика. — Ради всего святого, мэтр Берн, опомнитесь… Будьте сильным. Возьмите себя в руки. Вспомните, что за вами идет вся община, что вы отец семейства…

Но он понимал только одно — что она не дает ему свои губы, хотя в темноте могла бы и не упрямиться.

— Почему вы так яростно защищаетесь? — прошипел он. — Ведь вы обещали выйти за меня замуж.

— Нет, нет. Вы меня не правильно поняли. Это невозможно. Этого никогда не будет. Теперь я принадлежу только ему. Ему…

Его руки разжались и повисли, словно она нанесла ему смертельную рану.

— Когда-нибудь я вам все объясню, — продолжала Анжелика, желая хоть немного смягчить жестокий удар. — Вы поймете, что узы, связывающие меня с ним, таковы, что их нельзя порвать…

— Вы дрянь!

Его дыхание обжигало ее лицо. Они шептались, не смея повысить голос.

— Зачем вы сотворили все это зло? Все это зло?

— Какое зло? — спросила она, подавляя рыдания. — Я стремилась спасти вас, рискуя собственной жизнью.

— Это еще хуже.

Словно проклиная кого-то, он поднял сжатую в кулак руку. Он и сам не знал, что хочет этим выразить. Она причинила ему зло уже тем, что так красива, тем, что она именно такая, какая есть, готовая жертвовать собой ради других, и наконец тем, что, приоткрыв перед ним врата рая и поманив надеждой на обладание ею, на то, что он сможет назвать ее своей женой, она вдруг жестоко от него отдалилась.

Анжелика лежала с открытыми глазами на своем ложе. Разговоры вокруг нее постепенно затихли. Наверху горела одна-единственная свеча в фонаре, тускло освещая поддерживающие потолок толстые бимсы с вделанными в них железными кольцами и крюками.

«Я должна непременно объяснить мэтру Берну, какие узы связывают меня с Жоффреем де Пейраком. Он человек честный и уважает таинство брака. Узнав правду, он смирится и отступит, а продолжая воображать, будто я стала жертвой авантюриста, может пуститься на любые крайности, лишь бы вырвать меня из его лап».

Сегодня вечером она не открылась ему только потому, что боялась нарушить волю того, кого наперекор всему продолжала считать своим мужем. Ведь он сказал ей: «Не говорите им ничего».

И она ни за что на свете не осмелилась бы ослушаться этого приказа, произнесенного чужим ей голосом, от звуков которого ее пробирала дрожь.

«Не говорите им ничего… Они могут вообразить, будто вы моя сообщница…» И хотя она сама все время уверяла протестантов, что их подозрения беспочвенны, она не могла не задумываться над тревожным смыслом этих слов…

«А что если он и впрямь обманул нас… Что если его замыслы преступны.., и ему теперь никого не жаль: ни меня, ни других…»

Время идет, а в их отношениях по-прежнему нет ни проблеска, наоборот, мрак сгущается.

«О, как он пугает меня! И как притягивает!»

Она закрыла глаза и, запрокинув голову, будто в порыве страсти, прислонилась затылком к твердому дереву. За тонкой деревянной преградой неумолчно и равнодушно шумело море.

«Море… Море, несущее нас на своих волнах — послушай нас.., и соедини нас снова…»

Ни за какие сокровища она не пожелала бы оказаться сейчас в каком-нибудь другом месте. Жалела ли она о том, что она уже не юная графиня де Пейрак, которая жила когда-то в замке, окруженная роскошью и почитанием? Нет, нисколько! Она предпочитала свое настоящее, предпочитала быть здесь, на неизвестно откуда взявшемся и неведомо куда плывущем корабле, ибо в этом кошмаре таилось что-то чудесное. То, что с нею происходило, было одновременно ужасно и радостно, и душа ее разрывалась между страхом и ликованием. Наперекор всем сомнениям и тревогам она продолжала надеяться, что любовь все же восторжествует — такая прекрасная, непохожая на то, что она испытывала раньше, что ради нее стоит претерпеть все нынешние муки.

Во сне темное и неясное прояснялось, и Анжелика начинала видеть ту связь вещей, которая в пору бодрствования оставалась от нее сокрыта.

Этот корабль несет в себе не только ненависть, но и любовь. Анжелике снилось, что она куда-то мчится, карабкается по бесконечным отвесным трапам, раскачивающимся в ночной тьме. Какая-то нечеловеческая сила влекла ее наверх, туда, где был он. Но тут ее вдруг подхватывала огромная волна и швыряла в глубокий трюм, где тьма была еще непрогляднее. Она снова лезла вверх, изо всех сил вцеплялась в бесчисленные деревянные ступеньки, и к терзающему ее страху примешивалось острое чувство утраты — ей казалось, что она потеряла что-то очень дорогое, единственное, что могло бы ее спасти.

Это было мучительно: рев бури, кромешная чернота зияющих под ногами трюмов и царящей вверху ночи непрестанная качка, то и дело сбрасывающая ее вниз и главное — невыносимое чувство, что в этой тьме она тщетно ищет какое-то волшебное слово, которое даст ей разгадку сна и поможет из него вырваться.

Внезапно ее осенило: это волшебное слово — любовь! Любовь, очищенная от опутавших ее ядовитых растений, — гордыни и страха. Деревянные ступеньки трапов превращались под ее пальцами в твердые мужские плечи, за которые она в изнеможении цеплялась. Ноги ее ослабели. Теперь ее удерживали над пустотой только сильные руки, крепко, до боли, сжимавшие ее руки мужчины. И она прильнула к нему всем телом, точно гибкая лиана к могучему дереву. Ее жизнь ей уже не принадлежала. Его губы прижимались к ее губам, и она жадно пила его дыхание. Если бы не его поцелуй, она бы умерла. Все существо ее жаждало любви, которую дарил ей невидимый и неиссякаемый источник — его губы. Все ее страхи рассеялись, все прежние преграды пали, и ее тело, отдавшееся страсти, покорившееся властному поцелую любви, стало словно податливая водоросль, плывущая по волнам бесконечной тьмы. Ничего больше не существовало кроме горячего прикосновения его губ, которые она узнала.., да, узнала…

Анжелика проснулась вся в поту, задыхаясь, и, сев на своем ложе, приложила руку к груди, чтобы унять бешеный стук сердца. Она была потрясена

— во сне, где обнажается скрытое, где срываются все покровы, она смогла испытать сладострастие! Такого с ней не случалось уже очень давно.

Должно быть, это из-за той сцены в трюме. Тягучие звуки первобытного, колдовского пения мавра, в упоении оттягивающего сладостный миг обладания, были повсюду, они смешивались с шумным дыханием моря и проникали даже в сны.

Все еще не владея собой, она взглянула вокруг и с ужасом увидела у своего изголовья стоящего на коленях мужчину. Габриэль Берн!

— Так это были вы, — пролепетала она. — Так это вы.., меня целовали?

— Целовал? — ошеломленно повторил он вполголоса и покачал головой.

— Я услышал, как вы стонете во сне, не мог заснуть — и вот, пришел…

Видел ли он тот экстаз, который она только что перехила во сне — или темнота все скрыла?

— Пустяки, это был просто сон.

Но Берн, не вставая с колен, придвинулся к ней еще ближе.

Все ее тело дышало жаром страсти, и Габриэля Берна, не помнящего себя от ревности и желания, неудержимо влек этот древний как мир зов.

Анжелику снова сжали мужские руки, но уже не во сне, и обнимал ее не он — рассудок ее уже довольно прояснился, чтобы осознать это. Она все еще горела, как в лихорадке, но мыслила ясно — и попыталась отвергнуть чуждые объятия.

— Нет, нет, — вымолвила она умоляюще.

Но она была не в силах двинуться: ее как будто парализовало. Она помнила, что мэтр Берн очень силен: ведь она сама видела, как он голыми руками задушил человека.

Надо позвать на помощь! Но у нее так перехватило горло, что из него не вышло ни единого звука. К тому же все происходящее было настолько ужасно и немыслимо, что она никак не могла поверить, что это не сон, а явь.

Она попыталась вырваться.

«Мы все сходим с ума на этом судне», — подумала она в отчаянии.

Ночь укрывала их от чужих взглядов, движения Берна были осторожны и бесшумны, но Анжелика чувствовала, что он с молчаливым упорством одолевает ее.

Она еще раз рванулась, ощутила на своей щеке прикосновение его ладони и, повернув голову, впилась в нее зубами. Он попытался отдернуть руку, а когда это ему не удалось, глухо зарычал:

— Бешеная сука!

Рот Анжелики наполнился кровью. Когда она наконец разжала челюсти, он скорчился от боли.

— Подите прочь, — выдохнула она. — Оставьте меня сейчас же… Как вы посмели? В двух шагах от детей!

Он исчез в темноте.

Спящая в своем гамаке Онорина перевернулась на другой бок. В заслонку порта тихо плеснула волна. Анжелика перевела дух. «В конце концов эта ночь пройдет, настанет новый день», — подумала она. Когда много горячих людей не по доброй воле оказываются вместе в тесной дубовой тюрьме под парусом, несущей их всех навстречу неизвестности, — столкновения неизбежны, и ничего тут не поделаешь. Разум Анжелики успокаивался быстрее, чем ее тело. Она все еще не остыла и не могла забыть, что, когда проснулась, ее разбирало желание.

Она ждала мужчину. Но не этого. Тот, кого она любила, был с нею разлучен, и во сне она протягивала к нему руки. «Прижми меня к себе… Спаси меня, ты же такой сильный… Почему я потеряла тебя? Если ты оттолкнешь меня, я умру!»

Она тихонько бормотала эти слова, наслаждаясь восхитительным жаром вновь обретенных желаний. Как могла она быть с ним такой холодной? Разве так ведет себя любящая женщина? Он тоже мог подумать, что она его больше не любит. Но во сне она узнала его губы.

Поцелуи Жоффрея! Как могла она их забыть? Она вспомнила, как была ошеломлена, когда он поцеловал ее впервые, и как погрузилась в незнакомое ей прежде блаженное беспамятство. Еще долго она, совсем юная в ту пору женщина, предпочитала это сладкое головокружение неге обладания. Лежа в его объятиях, сливаясь с ним в поцелуе, она испытывала блаженство полного растворения в любимом, это неизъяснимое блаженство, которое мужчина дарит любящей его женщине.

Позже ни одни мужские губы не могли доставить ей подобного наслаждения. Поцелуй был для нее чем-то столь интимным, что ей казалось — она не вправе разделить его ни с кем, кроме Жоффрея. В крайнем случае она соглашалась принять его лишь как необходимое вступление к дальнейшему.

От поцелуев, которые срывали с ее уст, она спешила поскорее перейти к тому, что завершает любовный обряд, к утехам, в которых была горяча и искусна. Любовники приносили ей наслаждение, но ни один из их поцелуев она не могла бы вспомнить с удовольствием.

Всю жизнь, сама того почти не сознавая, она хранила память о тех ни с чем не сравнимых поцелуях, жадных, упоительных, которыми они, смеясь и никогда не пресыщаясь, обменивались в те далекие времена в Тулузе.., и которые сон, приоткрывающий многие завесы, чудесным образом вернул ей сейчас.

Глава 23

Она смотрела на него жадно, неотрывно, она пожирала его глазами. Как он одинок!

Один на ветру. Вот так же стоял он тогда на крутом берегу под Ла-Рошелью.

Так одиноки бывают те, кто не похожи на других.

И однако он нес это одиночество с той же непринужденной легкостью, с какой носил свой широкий черный плащ, тяжелые складки которого так красиво развевались на ветру.

Он вынес на своих сильных плечах все тяготы жизни и — богатый или бедный, могущественный или гонимый, здоровый или больной — никогда не сгибался и никому не жаловался. В этом проявлялось его благородство.

Он всегда, что бы с ним ни случилось, останется знатным сеньором.

Анжелике хотелось подбежать к нему, чтобы в его неиссякаемой силе найти опору для своей слабости — и в то же время она хотела прижать его к сердцу, чтобы он наконец отдохнул.

Свисток боцманской дудки разогнал экипаж по местам. Матросы рассеялись по мачтам и реям. С мостика на юте капитан Язон выкрикивал в медный рупор команды.

На реях развернулись паруса. Картина вновь оживала.

Протестанты молча покинули палубу. Анжелика осталась. Сейчас для нее существовали только она и он и Вокруг, куда ни глянь, — далекая линия горизонта.

Жоффрей де Пейрак повернулся и увидел ее.

— На море такая казнь в назидание другим, чтоб не забывали о дисциплине,

— обыденное происшествие. Тут не из-за чего волноваться, сударыня. Вы плавали по Средиземному морю, побывали в руках пиратов и работорговцев, и вам все это должно быть известно.

— Да, конечно.

— Власть предполагает также и обязанности. Приучить экипаж к дисциплине и затем поддерживать ее — трудная задача.

— Я знаю и это.

И она с удивлением вспомнила, как командовала своими крестьянами, воюя с королем, и лично вела их в бой.

— Мавр тоже это знал, — проговорила она задумчиво. — Я поняла, что он сказал вам вчера вечером, когда мы застигли его на месте преступления.

Перед ее мысленным взором вдруг ожила вчерашняя сцена со всем ее бесстыдством, необычностью и жгучим сладострастием, и от смущения она густо покраснела.

Ей вспомнилось, как она невольно сжала руку мужчины, стоявшего тогда рядом с ней, — его руку. Ей казалось, что ее ладонь все еще ощущает то прикосновение, его мускулистую, твердую, как дерево, плоть под тканью камзола. Ее любимый…

Он здесь! Эти губы, о которых она столько грезила, — вот они, не прикрытые жесткой маской, такие же, как прежде, живые, теплые.

Ей больше не нужно гоняться за вечно ускользающим воспоминанием. Он здесь, он рядом!

А то, что их разделяет, — все это пустяки. Они исчезнут сами собой. И от сознания, что мечта, так долго жившая в ее душе, стала явью, все ее существо охватило ликование. Она стояла перед ним, не смея шевельнуться и не видя ничего, кроме него.

Сегодня вечером с другого конца корабля в море сбросят тело казненного.

Любовь.., смерть. Время продолжает ткать свое полотно, вплетать в нити судеб то, что творит жизнь, и то, что приближает ее конец.

— Я думаю, вам лучше вернуться к себе, — сказал наконец Жоффрей де Пейрак.

Она опустила глаза и склонила голову, показывая, что поняла и повинуется.

Конечно, между ними еще есть преграды. Но все это мелочи. Стены самые непреодолимые, из-за которых она тщетно звала его, ломая руки, те стены, имя которым — разлука и смерть, уже рухнули.

Все остальное не имеет значения. Настанет день, когда их любовь возродится.

Госпожа Маниго вдруг повернулась к Бертиль и с размаху влепила ей пощечину.

— Грязная потаскушка! Теперь вы, наверное, удовлетворены? Ведь на вашей совести смерть человека!

Поднялся страшный шум. Несмотря на все свое уважение к супруге судовладельца, госпожа Мерсело вступилась за свое чадо:

— Вы всегда завидовали красоте моей дочери, ведь ваши-то…

— Какой бы красоткой ни была ваша Бертиль, ей не следовало снимать корсаж и выставлять напоказ свои прелести перед негром. А вам словно и невдомек, что такие штучки до добра не доводят!

Их не без труда развели.

— Да успокойтесь вы, женщины! — рявкнул Маниго. — Вцепляясь друг другу в волосы, вы не поможете нам выбраться из этого осиного гнезда.

Повернувшись к своим друзьям, он добавил:

— Утром, когда он к нам заявился, я подумал, что он пронюхал про наши планы. Но, к счастью, пронесло.

— И все же он что-то подозревает, — озабоченно пробормотал адвокат Каррер.

Они замолчали, так как в твиндек вошла Анжелика. Дверь за ней затворилась, и тотчас послышалось звяканье цепи, на которой крепился висячий замок.

— Не будем питать иллюзий, мы здесь не более, чем пленники! — заключил Маниго.

Габриэль Берн в этом разговоре не участвовал. Его задержали наверху два матроса, которым было приказано — со всей любезностью, однако всенепременно

— препроводить его к монсеньору Рескатору.

«Странно, — подумал Жоффрей де Пейрак. — Сейчас, когда я с ней разговаривал, она смотрела на меня так, словно она меня любят. Можно ли ошибиться, когда видишь такой взгляд?»

Он все еще размышлял об этом удивительном мгновении, таком мимолетном, что его даже взяло сомнение, — а было ли оно на самом деле, — когда дверь отворилась и вошел гугенот.

— Садитесь, сударь, — сказал Жоффрей де Пейрак, указывая на стоящее напротив кресло.

Габриэль Берн сел. Он сразу решил, что учтивость капитана не предвещает ему ничего хорошего, — и оказался прав.

После довольно долгого молчания, когда противники присматривались друг к другу, дуэль началась.

— Ну как ваши дела с женитьбой на госпоже Анжелике? Каковы успехи? — в глухом голосе Рескатора сквозило ехидство.

Берн даже бровью не повел. Жоффрей де Пейрак с досадой отметил про себя, что гугенот умеет владеть собой. «Эта туша и не думает уворачиваться от моих уколов, — подумал он. — И не собирается на них отвечать. Но как знать, не измотает ли он меня уже одним своим немалым весом и не заставит ли совершить какой-нибудь промах».

Наконец Берн тряхнул головой.

— Я не считаю нужным обсуждать эту тему.

— А я считаю. Эта женщина меня интересует. И мне приятно говорить о ней.

— Вы тоже собираетесь сделать ей предложение? — на этот раз ехидство зазвучало в голосе Берна.

— Разумеется, нет! — смеясь, сказал Рескатор.

Смех собеседника был гугеноту непонятен, и в нем с новой силой вспыхнула ненависть. Но внешне он остался спокоен.

— Вероятно, вызывая меня к себе, вы, сударь, желали узнать, намерена ли госпожа Анжелика уступить вашим бесстыдным домогательствам и готова ли она вам в угоду поломать себе жизнь и разорвать свою дружбу со мной?

— Кое-что из этого действительно входило в мои намерения. Итак, каков же будет ваш ответ?

— Я думаю, она слишком умна, чтобы попасться в ваши сети, — отвечал Берн с тем большей твердостью и горячностью, что сам он — увы! — отнюдь не был в этом уверен. — В моем доме она старалась забыть свою прежнюю бурную жизнь. Она не может отбросить все то, что нас связывает. Нашу дружбу, согласие, взаимопонимание… Я спас жизнь ее дочери.

— Ах, да! Я тоже. Выходит, мы с вами соперничаем уже не из-за одной женщины, а из-за двух.

— Девочка значит для нее очень много! — сказал Берн с такой угрозой в голосе, будто намеревался не на шутку устрашить противника. — Госпожа Анжелика никогда от нее не откажется! Ни для кого!

— Я знаю. Но у меня тут есть, чем завоевать расположение этой юной особы.

Откинув крышку ларца, он, как бы играя, пропустил между пальцами горсть драгоценных камешков.

— Насколько я понял, девочка неравнодушна к блеску драгоценностей.

Габриэль Берн сжал кулаки. Всякий раз, когда он оказывался с Рескатором лицом к лицу, ему начинало казаться, что перед ним не человек, а исчадие ада. Он возлагал на него вину за все то злое, что обнаружил недавно в себе самом, и за те муки, которые испытывал, когда вселившиеся в него демоны принимались его искушать. Воспоминание о том, что произошло между ним и Анжеликой минувшей ночью, преследовало и терзало его так неотступно, что на повешенного мавра он взирал с безучастием автомата.

— Как ваши раны? — сладким голосом спросил Жоффрей де Пейрак.

— Не беспокоят, — коротко ответил Берн.

— А эта? — продолжал злой демон, показывая на окровавленную тряпку, которой была обмотана рука торговца, пострадавшая от зубов Анжелики.

Берн побагровел и вскочил на ноги. Рескатор тоже встал.

— Укус женщины, — тихо промурлыкал он, — более ядовит для сердца, чем для тела.

Пейрак знал, что, разъяряя своего и без того униженного противника, совершает опасную ошибку. Он и так уже поступил опрометчиво, приказав привести Берна к себе в апартаменты, но нынче утром он обратил внимание на его перевязанную руку — и не устоял перед искушением проверить пришедшую на ум догадку. Она оказалась верной.

«Она его отвергла, — думал он с ликованием, — она его отвергла! Стало быть, он не ее любовник!» Однако за удовольствие узнать это ему наверняка придется дорого заплатить. Берн не забудет своего унижения, он станет мстить. В хитрых глазах торговца разгоралась непримиримая злоба.

— Позвольте спросить, монсеньор, какой же вы из всего этого сделали вывод?

— А такой, которого вы и сами не станете отрицать, мэтр Берн: госпожа Анжелика — женщина неприступная.

— И вы полагаете, что это дает вам основания торжествовать? Вы рискуете обмануться в своих надеждах. Я был бы весьма удивлен, если б она подарила вам то, в чем отказывает всем остальным мужчинам.

«Не в бровь, а в глаз» — подумал Жоффрей де Пейрак, вспоминая, как Анжелика противилась его объятиям.

Он изучающе взглянул в лицо ларошельца. Теперь оно снова было бесстрастно.

«Что он знает о ней такого, чего не знаю я?»

Берн почувствовал, что его враг в растерянности — и захотел развить успех. Он заговорил и поведал одну из тех страшных историй, на которые столь щедра была тогдашняя эпоха. Объятый пламенем замок, перебитые слуги, избитая, изнасилованная драгунами женщина, несущая на руках зарезанного ребенка. После той чудовищной ночи даже намек на мужскую любовь внушает ей ужас, ибо заставляет ее вновь переживать все те зверства и гнусности, которым она подверглась. Но это еще не самое худшее. Девочка, ее дочь, — плод того злодеяния. И она никогда не узнает, кто из тех грязных наемников был отцом ее ребенка.

— Откуда вы взяли эту небылицу? — резко спросил Рескатор.

— Из ее уст. Из ее собственных уст.

— Не может быть!

Берн вкушал сладость мести. Он чувствовал: его противник потрясен, хотя как будто и не выказывает признаков волнения.

— Вы говорите: королевские драгуны. Что за нелепые сплетни! Женщина ее звания, приятельница короля и всех знатных сеньоров королевства, не могла стать жертвой солдатни. Зачем солдатам было нападать на нее? Я знаю, что во Франции преследуют гугенотов, но она ведь не гугенотка.

— Она им помогала.

Торговец тяжело дышал, на лбу его выступили капельки пота.

— Она была той самой «мятежницей из Пуату», — прошептал он. — Я всегда это подозревал, а ваши слова уничтожают последние сомнения. Мы знали, что некая знатная дама, которая прежде была в фаворе при дворе, подняла своих крестьян против короля и подбила на бунт всю провинцию: и гугенотов, и католиков. Восстание продолжалось около трех лет, но в конце концов его подавили. Все Пуату было разорено, а та женщина исчезла. За ее голову назначили награду в пятьсот ливров.., я это хорошо помню. Теперь я уверен — это точно была она.

— Уйдите! — еле слышно проговорил Жоффрей де Пейрак.

Так вот как она провела эти пять лет, о которых он ничего не знал, полагая, что она либо умерла, либо смиренно возвратилась под крыло короля Франции.

Восстание против короля! Да она просто рехнулась! И вся эта немыслимая мерзость… Подумать только, ведь в Кандии она была у него в руках. И он мог бы избавить ее от этого…

В Кандии она еще была такой, какой он ее помнил, и он был взволнован до глубины души. Ах, какой это был удивительный миг, когда в батистане, в аукционном зале, он сквозь дым благовоний увидел ее и узнал.

Ему рассказал о ней один купец, когда он бросил якорь у острова Милос. По словам купца, в Кандии было объявлено, что на торгах в батистане будет выставлена бесподобная рабыня. А Рескатор слыл большим любителем такого «отборного товара». Говоря по правде, слава эта была несколько преувеличена, однако положение обязывало его отдавать дань восточной пышности, а значит — не пренебрегать женщинами.

Ему нравилось делать эффектные жесты, которые множили ходившие о нем легенды и обеспечивали ему глубокое и всевозрастающее уважение среди сластолюбивых жителей Востока. Было широко известно, что в выборе красавиц для любовных утех у него безукоризненный вкус. Ему нравился азарт торгов, нравилось под великолепной телесной оболочкой открывать в этих униженных женщинах робкий огонек души, видеть, как они оживают; еще он любил слушать рассказы этих черкешенок, московиток, гречанок, эфиопок: о детстве, о нищете.., все это позволяло ему отвлечься от его обычных трудных и опасных дел. В их объятиях он отдыхал, обретал мимолетное забвение, порой в наслаждениях, которые они ему дарили, даже была прелесть новизны. Они быстро привязывались к нему, становились беззаветно преданными. Прелестные, изящные игрушки, которыми он недолгое время развлекался, лаская их, узнавая их ближе, или красивые дикие животные, которых ему нравилось приручать. Однако, одержав победу, он быстро терял к ним интерес. Он познал слишком много женщин, чтобы хоть одна из них могла крепко привязать его к себе. Оставляя их, он делал все, чтобы дать им возможность начать жизнь заново: отправлял похищенную женщину на родину; бедной, привыкшей с детства зарабатывать продажной любовью, давал денег, чтобы отныне она была свободна в выборе пути; случалось ему и возвращать матерям отобранных детей… Но сколь многие из этих женщин молили его: «Не отсылай меня, ведь я не стесню тебя… Я занимаю так мало места… Больше я ни о чем не прошу».

Ему приходилось остерегаться всяких приворотных зелий, которые они пытались подсыпать ему в питье, разгадывать их коварные уловки. «Ты такой сильный, — стенали они в досаде, — ты все видишь, обо всем догадываешься. Это несправедливо. Я такая слабая… Я всего лишь женщина, которая хочет жить в твоей тени». Он смеялся, целовал красивые сочные губы — они значили для него не больше, чем наспех отведанный плод — и снова уходил в море.

Иногда слух о какой-нибудь новой красавице возбуждал в нем любопытство и охоту купить ее.

Купец с Милоса, рассказывая ему о прекрасной зеленоглазой пленнице, так расхваливал «качество товара», что эти неумеренные восточные восторги его даже позабавили. Несравненная! Восхитительная! В торгах примет участие сам Шамиль-бей, поставщик гарема турецкого султана — уже из-за одного этого монсеньор Рескатор должен вступить в борьбу. Он не разочаруется… Да пусть судит сам! Он желает узнать ее национальность? Француженка — этим все сказано! Происхождение? О, оно у нее просто изумительное. Речь идет о настоящей придворной даме его величества Людовика XIV! Тем, кто заявил о своем участии в торгах, по секрету сообщили, что она даже была одной из фавориток короля Франции! Ее походка, манеры, речь неопровержимо все это подтверждают, а вдобавок к тому она еще и средоточие всех мыслимых прелестей: золотые волосы, светло-зеленые, точно море, глаза, тело богини. Ее имя? В конце концов почему бы и не сказать, дабы развеять последние сомнения? Имя ее — маркиза дю Плесси-Белльер. Говорят, Плесси-Белльер — очень знатный род. Роша, консул Франции, который видел красавицу и говорил с нею, твердо за это ручается.

Он остолбенел. Убедившись после настойчивых расспросов, что его собеседник не сочиняет, он, бросив все дела, мгновенно снялся с якоря и помчался в Кандию. По дороге он узнал, при каких обстоятельствах эта молодая женщина попала в руки работорговцев. По одним рассказам выходило, что она направлялась в Кандию по делам, по другим — что она спешила туда для встречи с любовником. Французская галера, на которой она плыла, потерпела крушение, а потом ее захватил на одном маленьком суденышке разбойничавший в тех водах маркиз д'Эскренвиль. Какая же удача привалила этому мелкому пирату! Цена на торгах наверняка поднимется до головокружительных высот.

И все же, чтобы вполне поверить, ему надо было увидеть ее самому. Несмотря на все его хваленое хладнокровие, у него сохранилось лишь смутное воспоминание о том миге, когда он увидел, что это и впрямь она, и одновременно узнал, что ее вот-вот продадут. Сейчас же, немедля, остановить торги, назвать такую сумму, чтобы покончить все разом! Тридцать пять тысяч пиастров! Чистое безумие…

И затем, тут же — прикрыть ее, отгородить от чужих взглядов.

Только тогда он почувствовал, что она в самом деле рядом, коснулся ее — живой, реальной. И с первого же взгляда ему стало ясно, что силы ее на исходе, что угрозы и жестокое обращение этих негодяев, торговцев человеческим телом, довели ее почти до помешательства — словом, что она ничем не отличается от тех несчастных, дрожащих, сломленных женщин, которых он подбирал на рынках Средиземноморья. Она смотрела на него безумным блуждающим взглядом и не узнавала… Тогда он решил пока не снимать маску, а сначала увести ее подальше от этого сборища, от всех этих жадных, любопытных глаз. Он увезет ее в свой дворец, окружит заботой, успокоит. А потом, когда она отдохнет и проснется, он будет у ее изголовья.

Увы, его романтические планы были расстроены самой Анжеликой. Мог ли он вообразить, что женщина, настолько измученная, вконец изнемогшая, найдет в себе силы ускользнуть от него, едва выйдя из батистана? У нее были сообщники, которые устроили в порту грандиозный пожар. О том, что она сбежала, он узнал лишь позднее, когда от кандийского порта остались только дымящиеся руины. С берега видели парусную лодку с беглыми рабами — они воспользовались суматохой, вызванной пожаром, и, никем не преследуемые, скрылись. Она была среди них! Тысяча чертей! Его охватила дикая ярость — такая же, как и сегодня. Поистине, он мог бы с полным правом сказать, что обязан Анжелике не только самыми жестокими в своей жизни страданиями, но также и самыми свирепыми вспышками гнева.

Как и тогда, в Кандии, он начал с ожесточением клясть свою участь. Она от него убежала, и пяти прошедших с тех пор лет оказалось достаточно, чтобы он потерял ее навсегда! Правда, судьба опять привела ее к нему, но лишь после того, как превратила в совсем иную женщину, в которой уже стерлось все то, что в свое время дал ей он.

Как узнать нежного эльфа из болот Пуату или даже трогательную рабыню из Кандии в этой суровой амазонке, самая речь которой стала ему непонятна? В ней пылает какой-то странный внутренний огонь, природу которого он никак не может постичь.

Он снова спрашивал себя, почему она так страстно желала спасти этих «своих» протестантов, почему с таким жаром просила за них, когда вдруг явилась к нему в тот первый вечер, растрепанная, упрямая, промокшая до нитки?

И при этом она вовсе не походила на несчастную жертву, сокрушенную жизнью. Будучи такою, она по крайней мере могла бы внушить ему жалость. Он бы понял, что только страх попасть в руки слуг короля — если правда, что за ее голову назначена награда, — заставил ее броситься к его ногам, чтобы молить его спасти жизнь ей и ее дочери.

Он бы принял ее куда лучше, предстань она перед ним малодушной, дрожащей от страха, низко павшей — только не такой, как сейчас: незнакомкой, в которой не осталось ничего от ее прошлого. Низко павшей… Но ведь она и в самом деле пала — ниже некуда. Женщина, которая столько лет шаталась Бог знает где, равнодушная к судьбе своих сыновей, и которую он нашел с внебрачным ребенком на руках, рожденным от неизвестного отца.

Итак, ей было недостаточно этой ее безумной одиссеи на Средиземном море, в которую она ринулась ради встречи с любовником. Всякий раз, когда он появлялся, чтобы вытащить ее из очередной переделки, она исхитрялась сбежать от него, очертя голову — и только для того, чтобы ввергнуть себя в еще большие опасности: Меццо-Морте, Мулей Исмаил, побег из гарема в дикие горы Риф.., можно подумать, что ей доставляет удовольствие коллекционировать самые жуткие авантюры. Безрассудство, граничащее с глупостью. Увы, надо примириться с очевидностью — Анжелика глупа, как и большинство женщин. Казалось бы: вышла невредимой из всех передряг — вот тут бы и угомониться. Так нет же — бросилась поднимать восстание против короля Франции! Что за бес в нее вселился? Какой дух разрушения? Разве женщине, матери, подобает вести в бой войска? Неужели нельзя было тихо сидеть за прялкой в своем замке, вместо того чтобы лезть на рожон, отдавая себя на поругание солдатне? Или даже, на худой конец, продолжить свои амурные похождения в Версале, при дворе короля?

Никогда нельзя позволять женщинам самим управлять своей жизнью. Анжелика, к несчастью, не обладает той похвальной мусульманской добродетелью, которую он научился уважать — умением отдаваться иногда на волю судьбы и не противиться непобедимым силам Вселенной. Нет, Анжелике нужно самой направлять ход событий, предвидеть их и изменять по своему усмотрению. Вот он, ее главный изъян. Она чересчур умна для женщины!

Дойдя до этой мысли, Жоффрей де Пейрак обхватил голову руками и сказал себе, что ничего, абсолютно ничего не понимает ни вообще в женщинах, ни в своей собственной жене.

Великий учитель искусства любви Ле Шаплен, к чьему знаменитому трактату так любили обращаться трубадуры Лангедока, все же не сумел дать в нем ответы на все вопросы, ибо и он недостаточно знал жизнь. Вот и граф де Пейрак, хотя и перечитал горы книг, изучил философские доктрины и проделал за свою жизнь бесчисленное множество научных экспериментов, все-таки не смог постичь всего. Сердце человеческое — что не бывший в деле воск, каким бы всезнающим этот человек себя ни воображал…

Он осознал, что за последние несколько минут обвинил свою жену и в том, что она глупа, и в том, что чересчур умна, и в том, что она отдалась королю Франции, и в том, что боролась против него, и в том, что она постыдно слаба душой, и в том, что чрезмерно сильна и деятельна, — и вынужден был признать, что весь его картезианский рационализм, который ему так нравилось считать своей жизненной философией, в конечном счете оказался бессилен и что он со всем своим здравым мужским умом не способен разобраться в себе самом.

Он не чувствовал ничего, кроме ярости и горя.

Вопреки всякой логике то насилие, которому ее подвергли, представлялось ему наихудшим из предательств, ибо громче всего в нем говорили сейчас ревность и первобытный инстинкт собственника. Его возмущенное сердце кричало: «Неужели ты не могла жить так, чтобы сохранить себя для меня?!»

Если уж сам он был повержен судьбой и не мог ее защитить, пусть бы, по крайней мере, вела себя осмотрительно, а не рвалась навстречу опасностям.

Только сегодня он сполна изведал всю горечь своего поражения. Vae victis.

И ему впервые стало понятно, почему некоторые дикие африканские племена нарочно обезображивают своих женщин, заставляя их подвешивать к губам тяжелые медные диски, — потому что тогда победителям, которые этих женщин уведут, достанутся только гадкие уродины…

Анжелика слишком красива, слишком обольстительна. И она становится еще опаснее, когда не стремится обольщать, и сила ее взгляда, голоса, жестов просто изливается сама собой, как вода в роднике.

Самое опасное кокетство, ибо против него нет оружия!..

— Извините меня, монсеньор…

Перед ним стоял его друг, капитан Язон.

— Я постучал несколько раз, решил, что вас нет и вошел…

— Да, я вас слушаю.

Как бы ни был велик охвативший его гнев, Рескатор, этот безупречный капитан, никогда не позволял себе его выказывать. Те, кто его очень хорошо знали, могли догадаться о его внутреннем напряжении только по его взгляду — обычно веселый или пылкий, он вдруг менялся, становясь грозным и застывшим.

Язон уловил перемену в настроении хозяина. Что ж, причины на то есть, подумал он, и их даже слишком много. Все на корабле идет не так! Того и гляди, где-нибудь рванет — и ничего уже тут не попишешь. Пусть бы лучше это случилось поскорее — тогда все же наступит хоть какая-то ясность, и дело можно будет поправить, прежде чем все окончательно рухнет.

Второй капитан угрюмо показал рукой на громадный узел, который сопровождавшие его матросы положили на пол, после чего сразу же ушли.

Из старого, вытканного из верблюжьей шерсти одеяла на ковер вывалилась невероятная смесь самых разнообразных предметов. Необработанные алмазы с тусклым смолистым блеском и рядом — дешевые стеклянные пробки от графинов, примитивные золотые украшения, издающий зловоние бурдюк из козлиной шкуры с остатками пресной, давно протухшей воды, замусоленный, слипшийся от сырости Коран, к которому был привязан амулет.

Жоффрей де Пейрак нагнулся, поднял кожаный мешочек с амулетом и открыл его. В нем было немного мускуса из Мекки и сплетенный из шерсти жирафа браслет с двумя брелками — зубами рогатой гадюки.

— Я помню тот день, когда Абдулла убил эту гадюку. Она ползла ко мне… — задумчиво проговорил он. — И вот что я подумал…

— Да, да, конечно, — вдруг перебил хозяина Язон, пренебрегая морскими обычаями и дисциплиной. — Я велю повесить амулет ему на грудь и зашить тело в самую красивую джеллабу.

— Вечером, когда стемнеет, его опустят в море. Хотя душа Абдуллы была бы куда счастливее, если бы его предали земле…

— Оно, конечно, верно, но даже и такие похороны — все же какое-никакое утешение для его собратьев-мусульман. Они-то думают, что раз мы его повесили, то, значит, и с мертвым поступим, как с подохшей собакой.

Жоффрей де Пейрак пристально взглянул на своего помощника. Изрытое оспой лицо, угрюмо сжатые губы. Глаза холодные и непроницаемые, точно два агата. С этим коренастым неразговорчивым человеком он проплавал вместе десять лет…

— Экипаж ропщет, — сказал Язон. — О, конечно, смута идет не столько от старых матросов, что плавали с нами еще на Востоке, сколько от новичков, особенно от тех, которых нам пришлось нанять в Канаде и Испании, чтобы укомплектовать команду. Сейчас у нас почти шестьдесят человек. И держать в руках такой сброд ох, как трудно. Тем более, что они хотят непременно дознаться, каковы ваши планы. Еще они жалуются, что стоянка в Кадисе была намного короче, чем им обещали, и что они так и не получили своей доли испанского золота, которое наши ныряльщики-мальтийцы подняли со дна у берегов Панамы… И наконец, они заявляют, что вы запрещаете им попытать счастья у плывущих на корабле женщин, зато сами прибрали к рукам самую красивую…

Этот последний тяжкий упрек, произнесенный особенно мрачно и серьезно, заставил хозяина «Голдсборо» рассмеяться.

— Потому что она и впрямь самая красивая, не правда ли, Язон?..

Он знал, что этот смех окончательно выведет из себя его помощника, которого ничто на свете не могло развеселить.

— Так она самая красивая? — насмешливо повторил он.

— Не знаю, черт ее дери! — в ярости рыкнул Язон. — Я знаю только одно: на корабле творятся дурные дела, а вы ничего не замечаете, потому что одержимы этой женщиной.

Граф де Пейрак вздрогнул и, оборвав смех, нахмурился.

— Одержим? Разве вы, Язон, когда-нибудь видели, чтобы я терял голову из-за женщины?

— Из-за какой-нибудь другой — нет, не видел. Но из-за этой — да! Разве мало глупостей вы натворили из-за нее в Кандии, да и потом тоже? Сколько бессмысленных хлопот, чтобы заполучить ее обратно! И сколько выгодных сделок вы провалили только потому, что любой ценой хотели отыскать ее и не желали думать ни о чем другом!

— Но согласитесь, что это вполне естественно — попытаться вернуть рабыню, которая обошлась тебе в тридцать пять тысяч пиастров.

— Нет, тут дело было в другом, — стоял на своем Язон. — В чем-то таком, о чем вы мне никогда не рассказывали. Ну да все равно! Это дело прошлое. Я думал, что она сгинула безвозвратно, навсегда, умерла и давно сгнила в земле. И вдруг на тебе — объявилась опять!

— Язон, вы неисправимый женоненавистник. Только потому, что шлюха, на которой вы имели глупость жениться, отправила вас на галеры, чтобы спокойно крутить амуры со своим любовником, вы возненавидели весь без исключения женский род и из-за этого упустили немало удовольствий. Сколько несчастных мужей, прикованных к унылым мегерам, позавидовали бы вашей новообретенной свободе, а вы ею так плохо пользуетесь!

Язон даже не улыбнулся.

— Есть женщины, которые впускают в человека такой яд, что ему уже вовек не излечиться. Да и сами вы, монсеньор, — разве вы вполне уверены, что неуязвимы для этой напасти и связанных с нею страданий? Ваша рабыня из Кандии внушает мне страх… Вот так.

— Однако ее нынешний облик должен бы вас успокоить. Сам я был очень удивлен и даже, не скрою, слегка разочарован, когда увидел ее в чепце добропорядочной мещанки.

Язон зло затряс головой.

— Еще одна ловушка, монсеньор! По мне, так уж лучше откровенно бесстыжая голая одалиска, чем эти клятые притворщицы, которые прикрывают себя с головы до пяток, но взглядом сулят райское блаженство. У тех яд простой, бесхитростный, зато у этих — до того изощренный и тонкий, что его и не распознать, сколько ни остерегайся. Во всем мире не сыскать более гибельной отравы!

Жоффрей де Пейрак слушал его, задумчиво поглаживая подбородок.

— Странно, Язон, — пробормотал он, — очень странно! Я считал, что она не интересует меня больше.., совсем не интересует…

— Увы, если б так! — мрачно сказал Язон. — Но до этого, как видно, далеко.

Жоффрей де Пейрак взял его под руку, чтобы вывести на балкон.

— Идемте… «Сокровища» моего бедного Абдуллы наполнили смрадом всю каюту.

Он в глубокой задумчивости смотрел на небо — сейчас оно было окрашено в теплые, нежно-оранжевые тона, хотя цвет моря по-прежнему оставался серо-зеленым, холодным.

— Мы приближаемся к концу пути, Язон. Постарайтесь успокоить людей. Скажите им, что испанское золото все еще на борту. Как только мы пристанем к берегу, то есть уже через несколько дней, я прикажу выдать им задаток в счет доходов от будущих продаж.

— В том, что им заплатят, они не сомневаются, ведь вы честно платили им всегда. Но им кажется, что на этот раз вся их работа ушла псу под хвост. Они спрашивают, почему мы, все бросив, помчались в Ла-Рошель? И для чего взяли на борт этих людей, из-за которых приходится терпеть столько неудобств и лишений? Притом со всей этой компании не получишь ни гроша: у них же всего добра — одна рубашка на теле!

Жоффрей де Пейрак продолжал молчать, и Язон сказал с сокрушенным видом:

— Вы, должно быть, считаете меня бестактным, монсеньор? И даете понять, что нам не следует лезть в ваши дела? Но ведь именно это нас и беспокоит! И команда, и я чувствуем, что вы перестали о нас думать, что ваши мысли заняты другим… Матросы к этому очень чувствительны. Вы же знаете, монсеньор, в таких вещах моряки всех рас и народов одинаковы. Они верят в приметы, и невидимое значит для них куда больше, чем то, что можно рассмотреть и пощупать… Они твердят, что теперь им уже не найти у вас защиты.

Губы Рескатора тронула улыбка.

— Вот начнется буря, тогда они увидят, могу я их защитить или нет.

— Я знаю… Вы еще с нами. Но матросы чувствуют, что ненадолго.

Язон повел подбородком в сторону бака:

— Допустим, что вы взяли на борт этих людей, чтобы заселить ими земли, которые вы купили в Мэне. Но какое отношение это имеет к нам, экипажу «Голдсборо»?

Граф де Пейрак положил руку на плечо друга. Его взгляд по-прежнему блуждал где-то около горизонта, но пальцы крепко сжали массивное плечо помощника. Вот опора, на которую он всегда мог положиться во время их бесконечных плаваний…

— Язон, дорогой мой товарищ, когда мы с вами встретились, я уже прожил первую половину своей жизни и вступил во вторую. Вы знаете обо мне далеко не все, и я тоже не воображаю, будто знаю все о вас. Так вот, друг мой, с тех пор, как я живу на свете, моей душой, сменяя друг друга, владеют две страсти. Меня попеременно влекут то сокровища земли, то вечное очарование моря.

— А красотки?

— Слухи о моих победах несколько преувеличены. Скажем так: при случае красотки служат добавлением и к одному, и к другому. Земля и море, Язон, два удивительных существа. Две требовательные владычицы. Когда я слишком долго отдаюсь одной, другая протестует и властно зовет меня к себе. Вот уже более десяти лет, с тех пор, как турецкий султан поручил мне монополизировать торговлю серебром, я не покидаю корабельной палубы. Вы одолжили мне ваш голос, чтобы я мог подчинять своей воле капризные стихии, и во всех водах — от Средиземного моря до Атлантического океана, от полярных льдов до карибской лазури — мы пережили вместе немало увлекательнейших приключений…

— А сейчас вами опять овладело желание проникнуть в недра земли?

— Вот именно!

Этот короткий ответ прозвучал, словно удар тяжелого молота, вгоняющего гвоздь.

Язон поник головой.

Сейчас он услышал именно то, что боялся услышать. Его сильные, поросшие рыжими волосами руки судорожно стиснули позолоченные перила.

Жоффрей де Пейрак еще крепче сжал его плечо.

— Я оставлю вам корабль, Язон.

Тот отрицательно мотнул головой.

— Это все равно уже будет не то… Чтобы по-настоящему жить, мне нужна ваша дружба. Меня всегда поражали ваш пыл, ваша жизнерадостность. Они нужны мне, как воздух.

— Ну полно! Неужели вы так сентиментальны, вы, старый морской сухарь? Посмотрите вокруг! Ведь вам остается море.

Но Язон продолжал стоять, потупив глаза, и даже не взглянул на волнующийся, темно-зеленый простор.

— Вам этого не понять, монсеньор. Вы весь — точно огонь. А во мне огня нет — только лед.

— Так разбейте ваш лед!

— Слишком поздно.

Язон тяжело вздохнул.

— Мне надо было давным-давно попросить, чтобы вы открыли мне ваш секрет: как вам удается каждый раз глядеть на мир новыми глазами?

— Но никаких секретов здесь нет, — сказал Жоффрей де Пейрак, — или, во всяком случае, они у всех разные. У каждого свои. Что же вам сказать? Всегда будьте готовы начать все сначала… Гоните прочь представление о том, что жизнь у вас только одна… И верьте, что жизней много…

Глава 25

Видя ее в окружении детей, которые что-то оживленно ей говорили и которым она отвечала с улыбкой, он открывал для себя совсем незнакомую ему, новую женщину, и это повергало его в недоумение.

Коричневый плащ, спадающий с плеч длинными складками, делал Анжелику выше. Она сохранила гордую осанку даже в этих обносках, к которым он теперь наконец привык. Простота одежды лишь подчеркивала ее загадочность и благородство ее черт.

Она держала за руку свою маленькую рыжую дочку. Но он только что видел, как она страстно сжимала малышку в объятиях. Если это правда, что ребенок был зачат при трагических обстоятельствах и напоминает ей вовсе не о ночах любви, а только о пережитом ужасе, то откуда же берет она силы, чтобы улыбаться этой девочке и так горячо ее любить?

Берн сказал, что ее младшего сына зарезали у нее на глазах. Так вот что случилось с ребенком Плесси-Белльера…

Почему она была откровенна с этим протестантом, но так ничего и не сказала ему, своему мужу? Почему не поспешила — как сделали бы на ее месте многие женщины — рассказать ему жалостную повесть о своих несчастьях, которые могли бы оправдать ее в его глазах?..

Из-за стыдливости — стыдливости души и тела. Она не расскажет ему никогда. Ах, как же он злится на нее за это!

И не столько из-за того, что она стала такой, какая есть, сколько из-за того, что ее нынешний облик вылеплен другими и без его участия.

Он злился на нее — очень! — за ее спокойствие, за ее стойкость, за то, что, пережив тысячу опасностей и жесточайших невзгод, она посмела явить ему это нетронутое временем лицо, гладкое, как прекрасный песчаный берег, на который волны набегают снова и снова, но не могут оставить следа и притушить его ясный жемчужный блеск.

Неужели это та же самая женщина, которая дала отпор Мулею Исмаилу, выдержала пытки, голод, жажду?

А теперь он узнал про нее еще больше — что, встав во главе своих вилланов, она сражалась против короля! Что ее заклеймили королевской лилией… И вот она улыбается, окруженная стайкой детей, и вместе с ними любуется играми китов. «Посмею ли я сказать, что она не страдала?.. Нет… Но каким же словом можно охарактеризовать ее? Ее нельзя назвать низко павшей. Не назовешь ее и трусливой или равнодушной…»

Женщина благородной крови…

Нет, черт побери, он не может разобраться в этой незнакомке… Хоть его и называют магом, но здесь вся его хваленая проницательность оказалась бессильна. Как же подойти к ней теперь, чтобы снова завоевать ее сердце?

Фраза, которую в их недавнем разговоре бросил Язон, еще тогда открыла ему глаза на непоследовательность его чувств и поступков.

«Вы одержимы этой женщиной!»

Одержим. Отсюда следует, что она способна всецело завладеть мыслями мужчины, его душой. Ему пришлось признать, что, став менее броским и явным, очарование Анжелики от этого только усилилось. Оно не из тех, что выдыхаются, как плохие духи. И каким бы оно ни было по своей сути — дьявольским, плотским или мистическим — оно существовало, и он, господин де Пейрак, прозванный Рескатором, вопреки своей воле снова был им пленен. Он попал в ловушку из мучительных, неотвязных вопросов, на которые она одна могла бы дать ответ, и сгорал от желаний, утолить которые было под силу только ей.

Нелепо считать, будто знаешь о ком-либо все, или отказывать кому-либо в праве на собственный путь. Но те пути, которыми вдали от него прошла Анжелика, особенно в последние пять лет, были поистине достойны удивления.

Он представил себе, как она скачет во главе отряда своих крестьян, ведя их в бой. Представил, как она тащится из последних сил, словно подстреленная птица, пытаясь спастись от гонящихся за ней по пятам солдат короля… Здесь брала начало тайна, которую ему, возможно, ухе никогда не разгадать, и он, негодуя, сознавал, что и в этом превращении Анжелики сполна проявилось Вечно Женственное.

Ревность, которую он испытывал, когда видел, что она готова жертвовать собой ради своих друзей, когда узнал, что у нее есть дочь, и она любит ее с исступленной нежностью, когда смотрел, как-она, взволнованная, стоит на коленях перед раненым Берном, ласково положив руку на его обнаженное плечо,

— ревность эта была более жгучей, чем если бы он застал ее бесстыдно предающейся разврату в объятиях любовника. Тогда он, по крайней мере, мог бы ее презирать и сказать себе, что знает ей истинную цену.

Из какого же нового теста она теперь сделана? Какая новая закваска придала ее зрелой красоте, еще ярче расцветшей под солнцем лета ее жизни, это необыкновенное теплое, ласковое сияние — так и хочется положить усталую голову ей на грудь и слушать ее голос, произносящий слова нежности и утешения.

Ему редко случалось ощущать в себе такую слабость… Почему же именно она, эта неистовая амазонка, эта заносчивая, скорая на язык женщина, чувственная и дерзкая, которая бесстыдно его обманывала, вызывает в нем такие чувства?

Когда солнце уже опускалось за горизонт, Жоффрей де Пейрак наконец нашел разгадку, которая, к его великому изумлению, смогла объяснить ему многие поступки Анжелики.

«Она великодушна», — сказал он себе.

Это было как чудесное откровение.

Наступала ночь. Дети уже не могли видеть ни китов, ни моря, и скоро стало слышно, как их резвые ножки топочут по ступенькам трапа, ведущего на нижнюю палубу.

Анжелика неподвижно стояла у фальшборта и смотрела вдаль.

Он был убежден, что сквозь сгущающийся сумрак она пытается увидеть его.

«Она великодушна. Она добра. Я расставлял ей западни, чтобы увидеть, какая она скверная, но она ни разу в них не попалась… Поэтому она и не упрекнула меня в том, что это я навлек на нее несчастья. И именно поэтому она готова скорее сносить мою несправедливость и упреки, чем бросить мне в лицо то страшное обвинение, которое она считает правдой, — что я, отец, виноват в смерти моего сына Кантора».

. Глава 27

То, что у Меццо-Морте сорвалось с Кантором, удалось с Анжеликой. Алжирский адмирал похитил ее, когда она после своего бегства из Кандии покинула Мальту.

Известие о том, что его жена, неизвестно зачем объявившаяся на Средиземном море, попала в руки его злейшего врага, явилось для Жоффрея де Пейрака страшным ударом. Накануне до него дошло сообщение, что она на Мальте, и он, немного успокоившись, уже готовился отправиться на ее поиски.

Однако теперь ему пришлось явиться в Алжир и предстать перед Меццо-Морте. Тот отлично понимал, что теперь Рескатор вынужден будет согласиться на любые его условия. Ренегат знал — откуда? — ту тайну, которую Жоффрей де Пейрак не доверил никому: что Анжелика была его христианской женой и что он пожертвует всем, лишь бы ее вернуть.

Требования алжирского адмирала были до того непомерны, что он раз двадцать готов был швырнуть ему в лицо свое презрение и отступиться. Ради женщины унижаться перед этим омерзительным мужланом! Но эта женщина была его жена, это была Анжелика. Он не мог отказаться, ведь тем самым он обрек бы ее на мучительную смерть. «Я пришлю тебе, мой дорогой, — говорил Меццо-Морте, — один ее пальчик. Я пришлю тебе, мой драгоценный, локон ее волос… А в изящном ларчике — один ее зеленый глазик…»

Ничем не показывая своих истинных чувств, Жоффрей де Пейрак испробовал все хитрости, призвал на помощь весь свой актерский талант, пытаясь договориться с этим мерзавцем, но Меццо-Морте был по происхождению итальянец и тоже умел искусно лавировать и притворяться.

Вместе со страхом за Анжелику росла и его злость на нее. Вот проклятое создание, ну почему ей не сидится на месте? Сбежав от него в Кандии, она тут же, сломя голову, понеслась куда-то и так глупо попалась в ловушку, расставленную Меццо-Морте. Да, свою способность к предвидению их младший сын унаследовал явно не от нее! Как могла она не узнать его в Кандии, не догадаться, что это он? Должно быть, ее мысли были слишком заняты кем-то другим — любовником, из-за которого она и пустилась в путь. И, продолжая упорно биться за ее спасение, он дал себе слово, что когда получит ее обратно, то обязательно вытрясет из нее душу!

Вот так. Ради нее он собирался во второй раз поломать себе жизнь. Меццо-Морте стремился к безраздельному господству на Средиземном море. Рескатор должен исчезнуть, говорил он, и больше не возвращаться. А когда он уйдет, можно будет без помех взяться за старое: грабить, жечь, устраивать набеги на прибрежные селения и продавать рабов — самый выгодный и ходкий товар Mare Nostrum.

Жоффрей де Пейрак попытался сыграть на его алчности. Он предложил ренегату такие сделки, которые наверняка принесли бы ему в сто раз больше, чем все нападения его раисов на военные или торговые корабли христиан. Но Меццо-Морте нужно было другое. Он желал быть самым могущественным пиратом Средиземного моря, самым страшным, самым ненавистным для всех…

Перед этим полубезумием все доводы рассудка, все соображения выгоды теряли смысл.

Меццо-Морте предусмотрел все, даже то, что прежде, чем связать себя клятвой, Рескатор может узнать, что он сделал с Анжеликой и где она находится. Так оно и случилось. Кто-то проболтался, что пленница с зелеными глазами была подарена султану Мулею Исмаилу. «Он же твой лучший друг — разве тебе это не лестно? — ухмыльнулся ренегат. — Но берегись! Если ты покинешь Алжир, не дав мне слова, что больше не будешь мешать мне поступать, как я хочу, ты никогда уже не увидишь ее живой! Один из моих людей сумел затесаться в марокканский эскорт. Стоит мне подать ему знак — и он убьет ее той же ночью…»

В конце концов Жоффрей де Пейрак дал слово Меццо-Морте. Хорошо, он покинет Средиземное море! При этом он, правда, не уточнил, на какой срок, и не сказал, что намерен крейсировать у берегов Марокко и Испании, поддерживая связь со своими «рескаторами» до тех пор, пока пиратский «адмирал» не будет низложен.

Ренегат был счастлив, что одержал эту победу, на которую уже не рассчитывал, и выражал свою радость бурно, почти по-детски. Все сложилось намного удачнее, чем если бы он устранил своего соперника иными средствами, скажем, при помощи убийства. Разумеется, он не раз пытался это сделать, но все попытки оказались тщетны, и в конце концов Меццо-Морте проникся суеверным благоговением перед таинственной силой неуязвимого мага… Кроме того, несмотря на все свое могущество, он все же боялся гнева великого султана в Стамбуле, — ведь тот наверняка бы вскоре узнал, кто лишил его тайного советника, который, к тому же, подпитывал его финансы.

Беспрепятственно покинув Алжир, Рескатор направился к Геркулесовым Столбам, рассчитывая без особых трудностей проплыть под пушками Сеуты. Таким образом он хотел достичь Сале, а затем добраться и до Мекнеса.

На душе у него было тяжело. Анжелика во власти Мулея Исмаила, чью похотливость и жестокость он так хорошо знал — тут было отчего потерять покой! Он клял Меццо-Морте, клял Анжелику. Но все равно мчался ей на помощь с нетерпением, которое невозможно было бы объяснить одним лишь сознанием долга перед безрассудной супругой.

Неожиданно он получил послание от Османа Ферраджи: «Приезжай… Женщина, которую тебе предназначили звезды, в опасности…»

…Дойдя до этого воспоминания, Жоффрей де Пейрак вдруг вскочил. Судно дало резкий крен: один раз, другой; он пошатнулся и вполголоса произнес: «Буря…»

Буря, которую на закате предвещало чересчур спокойное, будто политое маслом море, давала знать о себе, посылая свои первые шквалы. Он продолжал стоять, расставив ноги, чтобы удержать равновесие.

Но мыслями он все еще был в прошлом — белом от солнца, красном от крови.

«Приезжай… Женщина, которую тебе предназначили звезды, в опасности…»

Так связывались нити, чтобы вновь их соединить…

Но когда он прибыл в Мекнес, Осман Ферраджи был мертв, его заколол кинжалом раб-христианин. В садах запах роз смешивался с запахом трупов.

В «меллахе», еврейском квартале города, все евреи от грудных детей до столетних старцев были вырезаны кривыми саблями черной стражи султана. Ходили слухи о побеге семи рабов-христиан и — самое неслыханное — одной из женщин гарема.

— Ах, мой друг, какая женщина! — рассказывал ему Исмаил, выпучив глаза в избытке почти мистического восхищения. — Она даже попыталась перерезать мне горло. Посмотри…

Он показал след от пореза, краснеющий на его бронзовой коже.

— И притом моим собственным кинжалом! Вот это искусство! Увы, моя грубая и простая натура, как видно, пришлась ей не по вкусу. Она стойко выдержала пытки. Я ее помиловал, потому что она была все же слишком красива, чтобы предавать ее казни, а также потому, что мой великий евнух настоятельно советовал мне пощадить ее. Какую отраву удалось ей влить ему в жилы, ему, неподкупному? И теперь он, такой сильный и мудрый, мертв — и все из-за его слабости к ней. А ей удалось бежать. Поверь, друг мой, это был демон в женском обличье!

Жоффрею де Пейраку не было надобности спрашивать ее имя — он угадал его сразу. Он был потрясен, подавлен — и все-таки не мог не повторить вслед за восхищенным и ошеломленным Исмаилом:

— Да, мой друг, какая женщина!

Он объяснял Мулею Исмаилу, что во Франции эта женщина была его женой, и он, узнав, что она у султана Марокко, приехал в Мекнес, чтобы выкупить ее. Мулей Исмаил возблагодарил Аллаха за то, что неистовый нрав пленницы спас его, повелителя правоверных от нанесения непоправимого оскорбления его лучшему другу! Тем более, что благочестивому мусульманину не дозволено обладать женщиной, у которой есть муж. Он отдаст ее своему другу, не требуя никакого выкупа. Ибо так велит Коран.

Султан твердо надеялся, что ее поймают вместе с остальными беглецами. Его эмиссары, посланные в погоню по разным следам, получили приказ: рабов-мужчин казнить, а женщину доставить в Мекнес живой.

Наконец пришло известие, что беглецы пойманы, а потом прибыли и отрубленные головы, покрытые запекшейся кровью. Мулей Исмаил сразу заметил, что среди них нет головы Колена Патюреля.

— А где женщина? — спросил он.

Солдаты повторили то, что сказали перед смертью беглецы-христиане. Когда их схватили, женщины среди них уже не было. Француженка давно умерла от укуса змеи. Ее похоронили в пустыне.

Мулей Исмаил разодрал на себе одежды. К его ярости примешивалось сожаление, что теперь он уже не сможет сделать широкий красивый жест, дабы почтить друга, которого глубоко уважает. Интуитивно он почувствовал, какое горе скрывается за внешней невозмутимостью его покрытого шрамами лица.

— Хочешь, я еще кого-нибудь убью? — допытывался он у Жоффрея де Пейрака.

— Эти безмозглые стражи не сумели поймать ее прежде, чем она умерла.., дали ей ускользнуть. Один твой знак — и я зарублю их всех!

Граф отклонил это кровавое предложение, продиктованное искренним благорасположением султана. Его горло сдавило от глубочайшего отвращения.

В этих роскошных покоях, где, казалось, все еще не выветрились запахи дыма пожаров и кровавой резни, незримо бродил дух великого евнуха, и Жоффрею де Пейраку чудилось, что он слышит его мелодичный голос: «Мы чтим Бога Единого и кровь, пролитую во имя Его… Ты — другой и всегда будешь одинок».

Ему вдруг стала ясна полная бессмысленность всех его планов, помыслов и даже страстей. Как же они были нелепы… Ведь его голос никогда не будет услышан этими двумя ополчившимися друг на друга мирами; ибо в сущности и христиане, и мусульмане поклоняются единому абсолютному принципу, который гласит, что человек есть ничто, а Бог — все.

Хорошо, он уйдет. Он покинет Средиземное море — и не потому, что обещал это Меццо-Морте, а потому, что понял: он как был, так и остался чужим среди тех, кто многие годы помогал ему заново строить его разрушенную жизнь. Он вернется в Палермо за Кантором, а потом они вместе поплывут на Запад, к новым материкам. Бросив свое огромное состояние (ибо на Востоке он снова стал сказочно богат), он оставит позади две загнивающие цивилизации, которые ожесточенно воюют между собой в Средиземном море, этом бурлящем ведьмином котле. И той, и другой движет религиозный фанатизм, и в конце концов он сделал их похожими друг на друга по зверствам и нетерпимости, Он устал от этой борьбы, бесплодность которой была ему очевидна.

Он устоял перед искушением броситься через пустыню, чтобы разыскать там убогую могилу. Еще одно безрассудство, оно не принесет ему ничего, кроме отчаяния. Да и какой смысл в этих поисках? Удостовериться, что она в самом деле мертва? Какое же доказательство он получит? Следы в пыли? Зачем? Чтобы найти под ними другую пыль, прах той, в которой, будь она жива, была бы вся его жизнь… О, тщета надежд человеческих…

Рабы, бежавшие вместе с нею, были мертвы. И он чувствовал, что она тоже исчезла, растворилась под этим огромным, беспощадным солнцем, которое подавляет мысль и рождает обманчивые миражи. Его стремление найти ее было тщетно, ибо едва он приближался, она превращалась в неосязаемое марево, в зыбкий, рассеивающийся сон.

Судьба, которая их разлучила, отказывается соединить их с таким непоколебимым упорством, что в этом должен быть заключен какой-то скрытый смысл. Но какой? Что ж, придется признать, что при всей его силе у него все же недостаточно мужества и смирения, чтобы попытаться проникнуть в эту тайну, которую ему откроет только будущее.., если откроет. Годы, проведенные им на Востоке и в цедрах Африки, сделали из него если не фаталиста, то во всяком случае человека, сознающего, что он слаб по сравнению с судьбой.., и что его судьба ему неведома. Нет, реального у него осталось в жизни только одно — его сын.

Встретившись с сыном в Палермо, он возблагодарил небо за то, что оно оставило ему хотя бы это дитя, чье присутствие на время уводило его от душевных терзаний, превозмочь которые ему на этот раз было нелегко.

Когда, пройдя через Гибралтарский пролив, он вышел из Средиземного моря в океан и взял курс на Америку, у него только и оставалось, что корабль «Морской орел» и матросы, по крайней мере, те из них, которые пожелали разделить с ним его новую судьбу.

Скопище человеческих отбросов, как с презрением сказали бы все эти богатые ларошельские буржуа… Что ж, так оно и есть… Но он хорошо понимал этих людей, несмотря на всю их разноликость. Он знал, какие драмы выбросили их из общества и заставили скитаться по миру, как вынужден был скитаться он сам. Оставил он при себе лишь тех, кто ни за что не желал с ним расставаться, кто готов был лечь у его ног и не вставать, только бы снова не оказаться с тощим узелком на берегу, среди враждебно настроенных людей. Потому что эти моряки не знали, куда им идти. Они боялись. Боялись мусульманского рабства, боялись каторги на христианских галерах, боялись, что попадут к другому капитану, жестокому и жадному до наживы, что их обворуют и, наконец, боялись наделать глупостей, за которые потом пришлось бы дорого платить.

Жоффрей де Пейрак с уважением относился к этим сломленным судьбою людям, к их сумрачным душам и скорбным сердцам, скрываемым под нарочито грубыми повадками. Он был с ними строг, но никогда их не обманывал и умел пробудить в них интерес к заданиям, которые им давал, и к целям каждого его плавания.

Покидая Средиземное море, он откровенно сказал своим матросам, что отныне у них больше нет всемогущего господина, который всегда сможет их защитить. Потому что теперь ему придется все начинать сначала. Они были согласны рискнуть. Впрочем, очень скоро он смог сполна вознаградить их преданность.

Он взял с собой в Новый Свет целый отряд ныряльщиков, мальтийцев и греков, и, снабдив их усовершенствованным снаряжением, начал плавать по Карибскому морю, поднимая со дна сокровища испанских галионов, потопленных флибустьерами, которые свирепствовали здесь уже более ста лет. Эта затея, о которой мало кто знал, и осуществить которую мог он один, принесла ему в скором времени немалое богатство. Он заключил соглашения с сильнейшими предводителями пиратов, обосновавшихся на острове Тортуга. Испанцы и англичане, такие как капитан Фиппс, на чьи суда он никогда не нападал и которым даже подарил кое-какие из наиболее красивых вещиц, поднятых со дна моря, также жили с ним в мире и нисколько ему не досаждали.

Итак, он нашел новый способ зарабатывать себе на жизнь: разыскивать под зарослями морских водорослей шедевры искусства ацтеков или инков. Вдобавок это занятие удовлетворяло его чувство прекрасного и давало утоление его страсти к поиску и исследованию.

Постепенно он научился подавлять неотступную мысль, которая долгое время терзала его, пронзая душу невыносимой болью: Анжелика умерла… И он уже никогда ее не увидит…

Он больше не сердился на нее за то, что она жила безумно, безрассудно. Ее смерть стала достойным завершением ее удивительной жизни, больше похожей на легенду. Она отважилась на подвиг, на который до нее не отваживалась ни одна пленная христианка. Он не мог забыть, что она отказала Мулею Исмаилу и с твердостью выдержала жестокое наказание. О, безумная! Ведь от женщин никто не требует героизма, говорил он себе в отчаянии. Ах, если бы только она осталась живой, если б он мог обнять ее, почувствовать тепло ее тела, взглянуть в ее глаза, как тогда, в Кандии — он забыл бы обо всех ее изменах, он бы все простил! Только бы увидеть ее живой, дотронуться до ее нежной, гладкой кожи, обладать ею в сладостном сегодня, которому нет дела ни до прошлого, ни до будущего, — и не видеть, не видеть больше, как ее прекрасное тело высыхает на песке, бьется в предсмертной муке, как сереют ее губы — и никто не поможет, и Бог не спасет…

— Родная моя, как я тебя любил…

Буря выла все громче, сотрясая стекла в оконных рамах. Но Жоффрей де Пейрак не прислушивался к ней. Опершись о переборку, чтобы удержать равновесие на ходящей ходуном палубе, он продолжал слушать голос из минувшего, которым вновь заговорило его сердце.

«Родная моя, я тебя любил, я тебя оплакивал… И вот я нашел тебя среди живых — и не раскрыл тебе свои объятия».

Так уж устроен человек. Он страдает, потом исцеляется. И, исцелившись, забывает ту мудрость, которую открыло ему его горе. Жизнь снова бьет в нем ключом — и он спешит вернуться к прежним заблуждениям и мелочным страхам и вновь отдаться во власть разрушительной злобы. Вместо того, чтобы раскрыть ей объятия, он начал думать о ребенке, которого ей дал другой, о короле, о потерянных годах, о запечатленных на ее губах чужих поцелуях… Он злился на нее за то, что она стала для него незнакомкой. И однако именно эту незнакомку он сегодня любил.

Все те вопросы, которые мужчина задает себе, готовясь в первый раз сделать своей пленившую его желанную женщину, все их он с волнением задавал себе сейчас.

«Как ответят мне ее губы, когда я их поцелую? Как она поведет себя, когда я попытаюсь ее обнять? Тайна ее плоти так же неведома мне, как и ее мысли… Какая ты теперь? Что они сделали с тобой, с твоим прекрасным телом, которое ты теперь так ревниво скрываешь?»

Он грезил о том, как ее волосы упадут ей на плечи, как она будет, млея, прижиматься к его груди, о влажном блеске ее зеленых глаз, глядящих в его глаза…

Он сумеет ее покорить. «Ты моя, и я смогу сделать так, чтобы ты это поняла!»

Однако надо помнить, что задача будет не из легких. У зрелой женщины, закалившейся в таком огне, непросто будет найти уязвимое место.

И все же он этого добьется! Он разрушит ее защиту. И один за другим сорвет покровы со всех ее тайн точно так же, как снимет с нее одежды.

Ветер был такой, что ему пришлось напрячь всю силу, чтобы открыть дверь. Снаружи, в ревущем мраке штормовой ночи, под хлесткими брызгами, он на мгновение остановился, ухватившись за перила балкона, которые уже скрипели и стонали, точно старое дерево, готовое вот-вот переломиться.

«Что же ты за человек, граф де Пейрак, если уступаешь свою жену другому, и притом даже без борьбы? Нет черт возьми! Сейчас укрощу эту проклятую бурю и тогда.., тогда мы изменим тактику, госпожа де Пейрак!»